Моя жизнь

Четверть часа прождал я в прихожей, наконец явился слуга, отдал мне папку и передал ответ хозяина:

— «Лучший колорист эпохи» нам не нужен.

Больше успеха имело другое рекомендательное письмо Канудо к одному кинорежиссеру.

Снимался фильм, где действовали художники.

Одного из них изображал я. Все мы были учениками в школе маститого живописца. Не помню уж, он ли сам или один из учеников влюбился не то в натурщицу, не то в заказчицу.

Из мастерской действие переносилось в открытое кафе на берегу озера, где был накрыт роскошный стол. Мы рассаживались и уплетали за обе щеки. Вот когда я наелся до отвала.

Но дальше, когда нам велели разбиться на пары и катать своих дам в лодке, дело пошло хуже.

В партнерши мне досталась довольно скучная и нефотогеничная барышня. Я как кавалер должен был грести, а этого-то я и не умел.

Наша лодка отплыла от берега. «Ну, давай же, правь!» — кричит мне оператор. Какое там «правь»! Нет, кавалер из меня никудышный.

Барышня надулась.

Однако, подойдя к кассе, с костюмом под мышкой, я все-таки получил свой несколько франков за день работы.

Жаль, фильма я так и не посмотрел.

Кто-то потом говорил мне, что видел меня на экране.

В то время персональные выставки устраивались редко, Матисс и Боннар были чуть не единственными исключениями. Никому другому такое просто не приходило в голову.

Я ходил в студии и училища на Монпарнасе и одновременно усердно готовился к очередному Салону.

Но как пронести через «Улей» и через весь город мои картины, такие броские?

Помочь вызвался один эмигрант, дело показалось ему забавным.

По пути моя ручная тележка встретилась с другими такими же, в которых тоже везли вещи для Салона. Все они катили к деревянным баракам у площади Альма.

Именно на этой выставке я вполне осознал свое отличие от традиционной французской живописи.

Итак, картины развешаны. Через час начало вернисажа. И вдруг к моим работам подходит цензор и приказывает снять одну из них, «Женщина и осел».

Мы с приятелем пытаемся его переубедить: «Но, месье, тут же нет ничего такого, никакой порнографии».

Дело уладили. Картину водружают на место.

Жена одного моего знакомого врача, к которому я по временам заходил, чтобы оттаять и приободриться, в ответ на мои жалобы, что ко мне придираются даже здесь, в Салоне, заметила:

— Ну и что? Сами виноваты, не пишите таких картин.

Мне было всего двадцать лет, а я уже научился остерегаться людей.

Но приходил поэт Рубинер [23], приходил Сандрар, и его блестящие глаза дарили мне утешение.

Он заботился обо мне, столько раз давал добрые советы, но, хоть он был прав, я никогда не слушал его.

Сандрар убеждал меня, что я могу отлично поладить с надменными кубистами, для которых я пустое место.

Меня их затеи ничуть не возмущали. «Пусть себе кушают на здоровье свои квадратные груши на треугольных столах», — думал я.

Должно быть, моя тогдашняя манера казалась французам диковатой, в то время как я взирал на них с благоговением. Это было мучительно.

Зато, думал я, мое искусство не рассуждает, оно — расплавленный свинец, лазурь души, изливающаяся на холст.

Долой натурализм, импрессионизм и кубо-реализм!

Они скучны мне и противны.

Объем, перспектива, Сезанн, негритянская скульптура — сколько можно спорить?

Куда мы идем? Что за эпоха, прославляющая технику и преклоняющаяся перед формализмом?

Да здравствует же безумие!

Очистительный потоп. Глубинная, а не поверхностная революция.

Неправда, что мое искусство фантастично! Наоборот, я реалист. Я люблю землю.

На время я расстался с заборами родного городка и брожу по французским поэтическим и художественным салонам.

Вот Канудо. Черная бородка, горящие глаза.

По пятницам у него можно застать Глеза [24], Метценже [25], де ла Френе [26], Леже [27], Рейналя [28], Валентину де Сен-Пуан [29] с неизменной троицей юных поклонников; преподавателя школы «Палитра», которую я одно время посещал, — Сегонзака [30], Лота [31], Люк-Альбера Моро [32] и множество других. И всегда бывало тепло и приятно.

Помню суетливого Делоне [33]. Вот кого я плохо понимал. Его картины в Салоне всегда подавляли меня своей величиной. Он торжествующе вез их в дальний угол барака, подмигивая на ходу: дескать, каково?

Канудо отнесся ко мне с самым горячим участием, которого я никогда не забуду. Куда только он не водил меня, а однажды даже устроил у себя в редакции выставку моих рисунков, разложив их по всем столам и стульям.

Как-то в кафе он сказал мне:

— Ваша голова — в точности голова Спасителя.

И тут же раскрыл какую-то газету и отшвырнул, едва проглядев:

— К черту! Все это не для меня!

Друзья, вспоминая вас, я уношусь в блаженные края. Вас окружает ослепительное сияние. Будто поднимается ввысь стая белых чаек или вереница снежных хлопьев.

Вот еще один светоч, легкий и звенящий, ты, Блэз, друг мой Сандрар.

Хромовая куртка, разноцветные носки. Лавина солнца, бедности и рифм.

Клубок ярких нитей. Огненный родник искусства.

Круговерть чуть успевающих оформиться картин. Головы, руки и ноги, летающие коровы.

Я так часто это вспоминаю, а ты, Сандрар?

Ты был первым, кто посетил меня в «Улье».

Читал свои стихи, глядя в открытое окно или мне в глаза, улыбался моим картинам, и обоим нам было весело.

Андре Сальмон [34]. Сейчас отыщу. Вот: слышу звук его имени. Вижу бледное лицо. Жму руку.

Макс Жакоб [35]. Смахивает на еврея. Рядом с Аполлинером [36] он словно другой расы.

Помню, однажды мы пошли с ним вместе пообедать в кафе неподалеку от «Улья».

У меня в кармане — пусто, еле наскреб сорок су. А Жакоб, похоже, рассчитывал, что платить буду я.

Мы ели салат, соус, соль — все на букву «с».

А потом не спеша пошли к нему на Монмартр. У него было много свободного времени, а у меня еще больше.

Пришли: вот его дом, двор, крохотная каморка, вход сбоку — настоящий витебский дворик.

Я мало что понимал. И, честно говоря, мне было страшновато.

Его рачьи глаза блестели и вращались. И сам он все время вертелся, дергался. А то вдруг раскрыл рот и замер. Только дышит с присвистом. Смеется и словно манит, притягивает меня глазами, раздвинутыми губами, руками.

«Если поддамся, сожрет меня с потрохами, а косточки выбросит в окошко», — подумал я.

Мансарда Аполлинера — безмятежного Зевса. Стихами, цифрами, текучими слогами он прокладывал путь нам всем.

Бывало, выходил из угловой комнаты с цветущим улыбкой лицом. Нос хищно заострен, глубокие глаза излучают страсть.

Огромный живот он носил, как полное собрание сочинений, а ногами жестикулировал, как руками.

У него дома всегда кипели споры.

Вот он подходит к дремлющему в уголке человечку и тормошит его:

— Знаете, что надо сделать, месье Вальден [37]? Надо устроить выставку картин вот этого молодого человека. Вы не знакомы? Месье Шагал.