Бумажные маки: Повесть о детстве

Бэм уехал с утра в один городишко читать лекцию, вернется завтра утром, и прямо с поезда на работу. Завтра вечером у него снова лекция в Измайлове, так что увижу его лишь в 12 ночи! Он очень много работает. Теперь еще устроился консультантом по высшей математике и физике в Тургеневской библиотеке. Это — два раза в шестидневку и дает рублей 200. Так что у нас финансы более или менее ничего, во всяком случае, наконец-то стало хватать на питание. Я такая рассудительная стала: все записываю, даже ты так не умеешь!!! Но все-таки всюду хвостики торчат... Я теперь лодырничаю. Читаю много по-английски, немножко занимаюсь физикой и пишу статьи — вот и все. Да, сшила я на мебель белые чехлы, очень хорошо вышло, теперь хочу их вышить крестиком, и рисунок подобрала, да ниток нигде нет...»

13

Когда она разглядывала меня в роддоме и радовалась, что у нее появилась дочка, она не знала, что у моего отца уже лежала в кармане бумага из Куйбышевского РО УГБ НКВД о высылке ее из Москвы в Сибирь: «Основание применения репрессии по политическим, мотивам в административном порядке осуждение ее матери Гербст Евгении Кузьминичны 1 апреля 1935 года Особым Совещанием при НКВД СССР по ст. 58 УК к 5 годам лишения свободы, за подозрение в шпионской деятельности».

Он, получив эту бумагу, бросился на Лубянку и добился, чтобы высылку отложили на три недели после выписки из роддома... Что у него было на душе? Как ему удавалось скрыть тревогу, чтобы не омрачить ей праздника возвращения домой?

Она, конечно, ничего не подозревала. Вот письмо уже из дома:

«Здравствуй, маленькая «большая мама»! Сегодня маленькой Таточке исполнилось десять дней... Она необыкновенно хорошенькая, все удивляются, даже говорят, что таких красивых младенцев не видели. Даже советуют дать телеграмму: «Дочь — красавица!^ У нее очень длинные волосики, темно-золотистые (я пришлю в письме), большие, пока серые глазки, ротик бантиком, красный-красный. Цвет лица очень красивый. Жду ответа на телеграмму, не знаю, как назвать Таточку, не Женичкой ли? А то уже пора ее регистрировать...»

Вторая бумага о высылке, уже и моей тоже, пришла через 15 дней, когда мне стукнуло 25 дней.

Моя мама заболела малярией с температурой 40, с ознобами и слабостью. Это в центре Москвы, летом... Я прочла в терапевтическом справочнике, что это — симптомы сепсиса от недобросовестной работы акушера...

Но болезнь не освобождала от высылки.

В таком состоянии — поспешные сборы! Папа уволился со всех своих работ, он даже на минуту не мог себе представить, что высылка его не касается, что он вправе устраниться... Пока он в глазах власти не был «социально опасен», он мог оставить «опасную» жену...

Он ее очень любил. Вот когда любовь стала — к гибели! Самая главная ценность жизни превратилась в угрозу жизни. Надежда Яковлевна Мандельштам, которая на себе сполна испытала все это, пришла к выводу: «... в нашей жизни лучше было не иметь привязанностей... У одинокого гораздо труднее расшатать психику, и ему гораздо легче сосредоточиться на собственных интересах и вести систематическую оборону». А мой отец писал маме: «Я живу для тебя, дышу для тебя. Возьми мое я — оно твое».

Мне очень дороги эти признания, они согревают и меня столько лет, как согревали сердце моей матери в те счастливые для нее дни, когда они были написаны... Эта любовь дала мне жизнь, но она же делала моих родителей абсолютно беззащитными перед занесенным над их головами топором системы.

Мои родители искренне хотели строить социализм. Верили, что наука должна служить идее. И вот теперь ехали в ссылку...

Никогда я не могла даже предположить, что придет такое время, когда я смогу взять в руки «Дело» моей мамы и прочесть все бумаги в стандартной канцелярской картонной папке... Прочесть и переписать ее лихорадочное, безумное, наивное письмо-мольбу отсрочить высылку, заменить Сибирь глухой деревней, где живут родственники...

Начальнику УГБ МО НКВД

Куйбышевского района

от Гербст Т. А. и ее мужа Машбиц Б.М.,

прожив. по Сверчкову пер., д. 10, кв.10

ЗАЯВЛЕНИЕ

Мне, Гербст Т.А., сегодня было предложено выехать в 5-ти дневный срок в г. Омск. Против самого выезда совершенно не возражаю. Обращаюсь к Вам лишь с большой просьбой разрешить мне выехать теперь же на 1-2 мес. (до 10-30 авг.) в деревню Курской области (40 км. от Ельца). Эта просьба вызвана действительной безвыходностью моего положения: 5/У1 у меня родился ребенок. Я сама не оправилась от родов. Благодаря невыясненному пока, по-видимому, родовому осложнению, у меня повышена температура, почти ежедневно 38-40 градусов. Я настолько слаба, что с трудом встаю с постели. <...> Я даже не представляю себе, как я физически могу поехать одна с 3-х недельным ребенком в чужой город без средств к существованию (я нахожусь на иждивении мужа). Муж сможет выехать, лишь ликвидировав предварительно свои служебные и пр. дела. Отказ мне в просьбе вызовет гибель ребенка. У меня от слабости и волнений резко уменьшилось количество молока. <..->

Б деревне Мещерско-Волынское на Лесостепной станции (Курская область) я сумею поправиться, т.к. там живут мои родственники, которые возьмут на себя уход за ребенком и за мной. <...>

Настоятельно прошу Вас выполнить мою просьбу. Вы мне верьте, что она вызвана действительно безвыходным положением и что Ваш отказ для меня равносилен гибели, а также гибели ребенка.

Я, Гербст ТА., и мой муж Машбиц Б.М. согласны взять любое обязательство о нашем выезде в г. Омск после предоставленного мне Вами отпуска — фактически, декретного.

<...> О моем лихорадочном состоянии известно районному врачу Чистопрудной районной поликлиники тов. Шульц, которая меня осматривала. Еще обращаю Ваше внимание на то, что мне нельзя лечиться никакими лекарствами, т.к. они переходят в молоко и приносят вред ребенку. Единственным методом лечения меня являются отдых и уход.

Глубоко надеюсь на то, что Вы поймете мое положение, что не откажете мне в этой просьбе и дадите мне и ребенку возможность жить. Надеюсь, что не задержите ответа, т.к. каждый день пребывания в Москве, а также ожидание ответа вызывают все больший упадок сил.

21/VI 37 г.

Гербст. Муж ее Б. Машбиц.

Внизу письма — другим почерком:

РЕЗОЛЮЦИЯ:

«По рассмотрению т. Леденса предложить выехать в Омск.

4/VI-37 г.

Леденс».

Даже по почерку и по стилю письма видно, какое безнадежное отчаяние ею владело. И какой-то Леденс решил нашу судьбу.

Много раз я вместе с папой мысленно шла с этим письмом сначала со Сверчкова переулка на Лубянку, потом — обратно. Я чувствовала за него — как дома и булыжники мостовой, и трамвай, ползущий мимо, — все стало сразу чужим, жизнью, из которой он был изъят, может быть — навсегда.

Словно взяли и палкой перебили костяк жизни. Все разбито. И хочется бежать от опасности, спрятать любимых, беззащитных...

Как жаль, что у них не хватило духу бежать, жаль, что они были такие законопослушные... Можно было вызвать «Скорую» и положить нас в больницу, можно было потихоньку уехать в деревню, кто стал бы искать?

Такое отчаянное письмо... Мольба к бетонной стене, у которой расстреливают всех подряд, не разбирая возраста, пола, вины...

Я горевала над этим письмом, пока не поняла, что Бог — милостив. Он — не «тов. Леденс», Он видел, что творится в сердце несчастной женщины и жалел ее. И простил ей все. Даже то, что за этим письмом последовало... Он ее пожалел и принял, я в этом уверена.

Конечно, я пыталась представить себе, как они добирались до места ссылки. В Омске, в большом и благоустроенном городе, их никто оставлять не собирался. Им было предписано следовать в маленький городок Тару, а оттуда... Бог знает дальше куда. О подобном мучительном пути я прочла у Н.Я. Мандельштам. Только мои родители были не вдвоем, а с грудным младенцем. Ехали они гораздо дальше места мандельштамовской ссылки — Чердыни...