Записки уцелевшего

До своего повышения в должности был он веселым, словоохотливым парнем. Его большие черные армянские глаза напоминали две сливы и все время вдохновенно вращались, он постоянно шевелил своими мясистыми губами над иссиня-черным бритым подбородком.

Большинство работников партии переехало на Гаврилову поляну в начале марта 1939 года. Почувствовав себя начальником, Аваков сразу преобразился. На доске объявлений появился "Приказ № 1":

" 1. С сего числа вступил в должность начальника отдельного геологического отряда, на основании чего приказываю…" Далее шло несколько строгих параграфов с угрозами "в случае невыполнения и неповиновения", последним параграфом стояло: "Прием по личным вопросам с 18 до 19 часов".

Мы читали и пересмеивались. А потом началось. "Приказ № 2" — за то-то и за то-то геологам И. Бонч-Осмоловскому и М. Куманину объявляю выговор. Еще через день опять выговор Куманину и его жене Зоечке, потом Каменскому. И ходил Аваков, гордо подняв свой крупный нос, ну, честное слово, как индюк. Я ждал, и меня настигнет кара! Нет, пока миновало. Выручало, что я работал совсем отдельно, уходил куда-то с тремя девушками-реечницами, к вечеру возвращался. Был вывешен новый грозный приказ: пришел с работы расписывайся в особом журнале, указывай час и минуты возвращения. Я покорно исполнял сие распоряжение, наказывать меня было не за что.

Однажды, когда я так возвращался, на улице Старо-Семейкина меня встретил кто-то из наших и бахнул, что мой старший сын катался на санках с горы, упал, расшибся и его повели в медпункт.

— Да вы не беспокойтесь, ему уже зашили подбородок, — утешал он меня.

Наверное, любой отец, услышав подобные слова, забудет все на свете и помчится узнавать, что с сыном. Так поступил и я. Прибежал домой и увидел Гогу смирно сидящим за столом с забинтованным подбородком. Клавдия взволнованно начала было мне рассказывать со всякими подробностями про ЧП, но тут в дверь постучали, явился один из коллекторов и сказал:

— Сергей Михайлович, вас вызывает начальник отряда.

Я пошел не сразу, дослушал рассказ жены, что-то буркнул сыну.

Аваков сидел, важно откинувшись на стуле. Я предстал перед ним. Он, нахмурившись, завращал своими глазищами-сливами, потом произнес (сейчас, полвека спустя, я помню почти дословно):

— Почему, вернувшись с работы, вы не зарегистрировались в журнале?

Я начал оправдываться, что сын, катаясь с горы, разбился, сейчас собирался идти расписываться.

Аваков изрек, что дисциплина требует сперва зарегистрировать свой приход, а потом заниматься личными делами.

Спасибо, кто-то из сидевших в конторе заметил, что причина у меня уважительная. Аваков сказал, что на первый раз делает мне устное замечание, и милостиво отпустил меня.

В один из вечеров собирались мы, козлы, на тайное совещание — Бонч, Куманин с женой, Каменский и я. Куманин возмущался: сколько лет работает и никогда ни одного выговора не получал, а тут сразу два. У нас не начальник, а надутый индюк. Но что делать — все мы подмоченные, а он комсомолец, и коллективные жалобы запрещены. Писали каждый отдельно и отослали всю пачку Анашкину и Соколову.

Тем временем работа на Гавриловой поляне хромала, геологи приехали молодые, неопытные, а геодезиста и вовсе не было. Соколов сумел убедить чересчур осторожного Семенцова разрешить нам, четверым козлам, доверить работу на Гавриловой поляне.

И тут появились наши жалобы. Анашкин приехал на грузовике в Старо-Семейкино. О чем он говорил с Аваковым наедине, как ему вправлял мозги — мы не знали. Законченного бюрократа куда-то перевели, а нас, четверых козлов, Анашкин забрал с собой. Он заверил меня и Бонча, что вот-вот будет построен второй шестнадцатиквартирный дом и мы там получим комнаты.

Не хотелось мне покидать Клавдию и сыновей в Старо-Семейкине — ведь ей придется самой и воду носить, и печку топить. Те, кто оставался, обещали ей помогать, снабжать хлебом и продуктами. Я утешал Клавдию, что расстаемся ненадолго, говорил, что меня ждет более ответственная, самостоятельная работа и мне обещали прибавить зарплату.

Гаврилова Поляна

1

Кто такой был Гаврило — я так и не дознался. В устье оврага на правом берегу Волги стояло два-три домика и высилось недостроенное здание санатория, которое гидроузел забрал под контору. Выше по оврагу, в лесу на склоне, поднималось здание пионерлагеря, стоял недавно законченный двухэтажный деревянный шестнадцатиквартирный дом № 1 и строился другой такой же дом — № 2.

Когда мы приехали, дом № 1 был занят работниками геологической партии и служащими гидроузла. Анашкин нас заверил: не беспокойтесь, через две недели будет готов дом № 2. Но не очень усердно копошились на этой стройке зеки, и я усомнился: неужели расстался с семьей надолго?

Шестикрылый Серафим сказал, что хочет со мной серьезно поговорить. Он мне признался, что в Куйбышеве в отделе геологии Семенцов и другие сотрудники меня очень ценят, но… Тут он немного замялся и сказал, что, конечно, именно мне следовало бы доверить должность начальника отдельного геодезического отряда при геологической партии… И опять он сказал «но» и добавил: "Вы сами понимаете, что…" Словом, начальником отряда назначен не я, а один очень порядочный бывший военный летчик. Сейчас он в отпуску, скоро приедет.

Я, конечно, все понял, заглушил свое самолюбие и принялся налаживать инструменты.

Шестикрылый Серафим вызывал Бонча и Куманина и говорил им примерно то же самое: они должны подчиняться вновь поступившим молодым геологам, хотя и менее квалифицированным, но зато у них чистые анкеты.

Пока моя семья и семья Бонча жили далеко от нас, на другом берегу Волги, сам Бонч, Куманин с женой и я поместились на полу в комнате одного из этих проверенных геологов. Саша Михайлов был веселый, довольно пустой малый, ездивший на выходные дни к жене в Куйбышев.

А я ездить не мог — слишком было далеко. Без геодезиста геологи не знали отметок пробуренных скважин, не могли составлять профили. Меня торопили: "Скорее, скорее!" Я понимал, что из-за меня у них все дело станет, старался без выходных. Шестикрылый Серафим мне обещал: как только я дам отметки скважин и нанесу их на план, он меня отпустит в Старо-Семейкино за Клавдией и мальчиками.

Клавдия написала душераздирающее письмо. Скучала, спрашивала, не лучше ли ей уехать в Москву. А дом № 2 не был готов. И будущий мой начальник не возвращался из отпуска. Бурили все новые и новые скважины, и работы мне все добавлялось и добавлялось. Днем я ходил по горам с зеками-рабочими, а вечера сидел в конторе, вычислял и чертил.

Неожиданно наступила ранняя весна. Солнышко ярко светило, птички пели, бежали ручьи, было тепло, даже совсем жарко. Вот-вот окажется опасным переходить Волгу. А работы у меня оставалось уйма.

Однажды мы проснулись среди ночи от ожесточенной пальбы, казалось, и пушки ухают, и пулеметы трещат. Это вскрылась Волга.

Еще до работы, наскоро закусив в столовке, мы побежали к ее берегу.

Нынешние граждане нашей страны знают Волгу перегороженную рядом плотин и не видели и никогда не увидят ледохода на великой русской реке.

Три дня, а может и больше, и до работы, и после работы мы спускались на берег Волги и смотрели, как мимо нас величаво и неостановимо плыли и плыли, налезая друг на друга и сталкиваясь с мягким шорохом, толстые, то светло-серые, то серо-голубые льдины. Бывалые волжане — Иван Алексеевич Анашкин и Саша Михайлов — по цвету льдин угадывали: сперва шел волжский лед, потом окский, потом камский. Волга начала медленно выходить из берегов, заливать луга правобережья. Все выше и выше поднималась вода, русло почти очистилось от льдин, изредка плыли отдельные бревна, клочья сена и соломы, чайки стаями кружились над водой, то одна, то другая бросались вниз, ныряли, выхватывали мелкую рыбешку. На берегу громоздились целые города льдин.