Мои воспоминания (в 3-х томах)

   -- Куда пойдем?

   -- Ну, хошь в Малый пойдем?

   -- А там что идет?

   -- "Волки и овцы".

   -- Ну да, как же... Не видала я, что ли, деревни...

   Да, критики нет, сознательных требований из публики нет. И искусство, подлаживаясь, принижается. Помню, вначале актеры страдали от необходимости играть перед такой аудиторией, в которую, как они чувствовали, ничто не проникает и только самое грубое вызывает смех. Но понемногу стали приноравливаться -- покатились по наклонной угождения...

   В этом сомнительном направлении сережниковская многоголоска пользуется сомнительным почетом... В ГИСе, где вообще настоящей работы было очень мало, все приносилось в жертву многоголосной декламации. Она служила предметом концертных выступлений, ею было залито расписание занятий, в угоду этого "предмета вывоза"; когда предстояло выступление, выпадали лекции.

   Под покровительством Сережникова ученики ездили и в поездки: в Киев, на Кавказ, собирались по Волге. Но чаще всего ездили в Смоленск. Там был ректором вновь основанного университета брат Сережникова, Сергей Константинович. Он был когда-то гувернером детей моего покойного брата Григория, когда он жил в Ментоне; там и я его видал. В Смоленске через Сережникова получил и я приглашение на несколько лекций. Об этом стоит сказать два слова.

   Я поехал по приглашению местного наркомпроса, с платою двадцати пяти тысяч за лекцию, на всем готовом. Поместили меня в какой-то канцелярии -- комната приличная. По приезде получил счет за перевоз в мою квартиру кровати -- шесть тысяч. Самовар мне сторожиха поставила, но чай я мешал щепкой, а ножа не было другого, как тот, чем сторожиха колола щепу. Относительно столования не было распоряжений; мне указали адрес частной столовой, но когда я пришел, обедать уже было поздно, я читал лекцию натощак, и после лекции одна из слушательниц, еврейка, пригласила меня к своей матери чай пить...

   Лекции в Смоленске обыкновенно читаются или в университете, или в зале какого-то просветительного учреждения. На этот раз оповещение -- "информация" -- было так неумело сделано, что пока я в одном месте читал, в другом месте уже ждало двести человек; они пришли и просили немножко повторить. Одна из лекций должна была быть с туманными картинами -- лекция по мимике; у меня были прекрасные стекла. (Странно, что среди разрухи, поглотившей все мое добро, сохранились у меня стекла. Это объясняется тем, что они были оставлены мной в Институте истории искусств графа Зубова. Когда я приехал в Москву, он мне их из Петербурга выслал.) Меня просили прийти в аудиторию за полчаса до начала лекции, дабы помочь указаниями при установке фонаря. Я пришел в половине девятого -- никого. В девять начала сходиться публика -- все еще о фонаре ни слуху ни духу. Наконец в три четверти десятого идут за электротехником. Приводят его, начинается установка фонаря. Это длится почти час. Когда фонарь поставлен, я прошу для пробы вставить одно стекло; вставляют -- ничего не видать...

   Должен сказать, что публика все время вела себя самым благодушным образом и по отношению ко мне самым сочувственным. Попросили прочитать без фонаря, и, признаюсь, вышло очень удачно, даже живее, чем с фонарем. Доброе отношение продолжалось во все три дня моего пребывания, а на последней лекции мне поднесли адрес, выбрали почетным председателем вновь открывшегося литературного общества. Бедная советская провинция! Сколько жажды духовной; сколько обольщений, сколько поднимающихся и вянущих надежд!.. Но безалаберность казенная продолжалась. Из какого-то коммунистического съезда, заседавшего в то время, прислали просить переменить порядок лекций и поставить в первую очередь лекцию о декабристах, так как члены съезда интересуются и хотят прийти. Мне было очень неприятно начинать с этой лекции прежде, чем я познакомился с публикой, однако не хотел упустить случай приподнести им характеристику тех, кого они стараются выставить своими родоначальниками. Я согласился на перестановку, но из коммунистического съезда никто не пришел. Столовать меня не стол овал и, я ходил на базар и готовил себе сам. Когда надо было уезжать, извозчиков не было; случайно встретился на улице с одним из моих слушателей, который сообщил, что в половине одиннадцатого всегда стоит лошадь у дверей университета, специально чтобы отвозить профессоров на вокзал. Оставалось двадцать минут; на квартире были мои вещи, мешок с картофелем, лукошко с грибами. Побежал за ними; но как тащить? Случайно у сторожихи гостил какой-то ямщик; был из добрых, согласился помочь... Вот как принимают, обставляют и провожают губернские наркомпросы приглашаемых из столицы лекторов.

   Один молодой человек много мне помог; не помню фамилии, но сохраняю благодарную память; также той еврейской семье, которая меня чаем напоила (тоже фамилии не помню; сына однажды встретил на улице в Москве). И, конечно, сохраняю добрую память всем моим слушателям с представителем Федоровым во главе. Он был председателем литературного кружка, он читал мне адрес. Неунывающий, бесстрашный идеалист, среди телесной нужды и духовной мрази он всем существом своим провозглашал, что не о хлебе едином жив человек...

   Но после этого опыта я закаялся гастролировать. Меня приглашали в Киев, в Воронеж, в Иваново-Вознесенск, но я уже не соблазнялся... Забыл сказать, что среди всего этого беспорядочного отношения к лектору Сережников-ректор выказал себя совершенно безучастным; он как будто подчеркивал, что прежнее знакомство с гувернером моего племянника вовсе не есть основание к какому-нибудь вниманию: я не получил даже малейшего.

   Да, мои смоленские дни -- это еще картинка к главе о разрушении. А сам Смоленск! Прелестный город, дивное расположение, сады, старые крепостные стены, башни, красивые особняки. Все рушится, все валится: не улицы, гнилье какое-то. Там же видел самых оборванных солдат, каких вообще видал...

   Вернемся к институту на Никитской.

   Это было странное заведение. Там всегда люди как-то слонялись; жизнь заведения проходила больше в коридорах, чем в аудиториях. Чтение преподавалось на почти беспринципных основаниях, и учащиеся выносили обрывчатые теоретические сведения, а в декламаторской практике были предоставлены самим себе, и только каждый укоренялся в своих личных недостатках. Выезжали на фальшивом пафосе, на воздыханиях, на шепоте, на глазах с поволокой.

   Когда я пришел со своими требованиями технической работы и технических знаний, я так распугал моих слушателей, что у меня осталась группа человек в шесть, да от прежнего года человек двадцать ходило, но так неаккуратно, что я объявил, что отказываюсь с ними заниматься. Последовала просьба смилостивиться; я согласился только с тем условием, чтобы мне выбрать из двадцати человек тех, кого признаю заслуживающими. Выбрал шестерых.

   Таким образом, стало у меня две шестерки. Эти действительно занимались. Но одна шестерка была первогодняя, так что из нее не могло ничего выработаться, а в другой шестерке было только два человека, которые действительно меня радовали. Один, по фамилии Гарпенко, был немножко нервен, с некоторой задержкой в речи, но очень понятливый, искренно преданный моей системе и с хорошими педагогическими данными и склонностями. Я уверен, что он и после моего отъезда занимается на правильном пути и из него выйдет преподаватель. Другой -- мой ученик Николай Васильевич Марков. Этот настолько преуспел, что я ему выдал свидетельство на право преподавания по моей системе. Он прелестно читал; он упорно работал над своим голосом и выработал инструмент такой гибкости и вместе с тем такой удивительной задушевности, что одна ученица в классе раз после его чтения воскликнула: "Ах, если бы я могла когда-нибудь так читать, как Марков!"

   И тем не менее свидетельство, выданное Маркову, помечено No 2, а No 1 принадлежит Федору Осиповичу Фишерову. Он был в одной студии, где я преподавал, но которая распалась, и я Фишерова даже не помнил. Однажды встретил меня на улице, остановил и сказал, что очень ему хочется у меня брать частные уроки. Мне совсем не хотелось, я его не знал, время мне было дорого, брать с него тоже было неприятно, да и вообще начинать, не зная, стоит ли, но все-таки я сказал зайти. С первого урока я увидал такую сознательность, такую способность к логическому мышлению и такое умение полученные знания обратить в практику, что после того в течение почти двух лет мы занимались, насколько позволяли нам его и мои занятия. Из него выработался настоящий преподаватель. Что мне дорого в нем, это то, что он воспринятое от меня совершенно претворил в свое и при большой педагогической находчивости придумывает новые приемы усвоения, новые технические упражнения, и все это, хотя ново, всегда в согласии с основными принципами. Фишеров и Марков сейчас преподают в разных студиях Москвы; они в спросе, на хорошем счету. Слышал, что они проникали в студии Художественного театра...