Шекспир, Жизнь и произведения

Вот та невозможная в драматическом смысле канва, которая лежала перед Шекспиром и которую ему захотелось разработать или переделать в главных ее частях. Что он, как это ревностно старался доказать Флей, уже заранее подготовил свою часть в этой пьесе, это для каждого, кто внимательно читал всю драму строку за строкой, должно представляться в высшей степени неправдоподобным. Это сделало бы неимоверно трудной задачу Вижинса и его компаньонов. Необходимость написать, таким образом, начало к готовой второй половине превзошла бы их силы, или, по крайней мере, обязала бы их работать с самой мучительной тщательностью, тем более, что шекспировские сцены вставлены в рамку их собственного труда в монологах Гауэра, его интермедиях и в эпилоге.

Все говорит в пользу того, что Шекспир наложил свои штрихи на полуготовое или совсем готовое ремесленное изделие. Первых двух актов он почти не коснулся, но в них все же заметны следы его пера, например, в деликатности, с которой в первых сценах пьесы затронут вопрос о кровосмешении, затем в застенчивой и почти безмолвной, но внезапно проснувшейся любви Таисы к тому, кто с первого же мгновения является в ее глазах первым из мужчин. В сцене между тремя рыбаками, открывающей второе действие, тоже встречаются обороты речи, в которых слышится Шекспир. Особенно то место, где первый рыбак говорит о корыстолюбивых богачах, которые, как киты на земле, "ходят с разинутым ртом, пока не проглотят целый приход с церковью, колокольней, колоколами и прочим". {Цитаты из "Перикла" приводятся по переводу Холодковского.} Второй рыбак говорит: "Будь я пономарем, хотел бы я быть в это время на колокольне", и на вопрос "Это зачем?" отвечает: "Пусть бы он проглотил меня: попавши в его брюхо, я поднял бы там такой трезвон, что он бы не успокоился, пока не выпустил бы обратно колокола, башню, церковь и весь приход".

Однако в таких пунктах может ведь все-таки оказаться, что то, в чем мы видим проблески шекспировского остроумия или искры шекспировского гения, есть лишь подражание шекспировской манере.

Совсем иначе, плоско и неуклюже, подделывается под заключение комедии "Сон в летнюю ночь" пролог Гауэра к третьему действию:

Уснул, утих весь шумный дом.

Лишь слышен храп гостей кругом:

Так брачный пир их утомил,

Пресытил их и тягчил.

Кот мышку в норке сторожит,

И глаз его во тьме горит,

Как уголек; сверчки поют,

Найдя за печкою приют.

Сравните песню Пока:

Теперь огонь в печах погас,

Совы зловещей крики

Напоминают смерти час

Страдальцу-горемыке.

За этим введением еще следует неумело составленная немая сцена, за нею продолжение тяжеловесного, эпически растянутого пролога и вдруг - как если бы голос из иного мира, золотой голос, звучный и богатый, прервал бесцветную чепуху, как если бы полились волны небесной музыки, по которой давно томился наш слух - вдруг раздается голос самого Шекспира во всей его несомненнейшей неподдельности и с чисто царственною мощью. Пусть читатель отыщет в английском тексте эти дивные стихи:

Перикл (на палубе).

Ты, грозный бог пустыни водяной,

Уйми ты гневным словом эти волны,

От ада хлещущие к небу!

Ты, Властитель ветра, скуй его железом

И призови обратно в глубь морей!

Могучий! Оглушительные громы

Ты усмири, и серные огни

Проворных молний потуши рукою

Спокойною. - О Лихорида, что

С царицею моей? - Шумишь ты, буря!

Ты хлещешь, точно ты сама себя

Стремишься выхлестнуть! Свисток матроса

Не слышен, точно шепот в ухо смерти.

Эй, Лихорида! и т. д.

Кормилица приносит новорожденного младенца. Она говорит:

...Вот вещица вам,

Для этих мест уж слишком молодая.

Когда б она с понятием была,

То умерла б, как я, едва живая.

Возьмите ж на руки кусочек этот

Царицы вашей мертвой!

Перикл. Лихорида!

Лихорида. Терпенье, господин; не помогайте

Свирепству бури. Все, что вам осталось

От королевы - это ваша дочь.

Для ней старайтесь мужественно горе

Сносить, чтобы ее спасти.

Входят матросы, и после нескольких прямо мастерских реплик, дающих полное представление о неистовстве бури и усилиях матросов спасти корабль, они в своем суеверии требуют от Перикла, чтобы он выбросил за борт бедную, едва только испустившую дух царицу. Царь вынужден уступить им и, обращаясь к умершей, говорит мелодическими стихами:

Ужасную родильную постель

Тебе судьба послала, друг мой бедный!

Ни света, ни огня; тебя забыли

Враждебные стихии. Не имею

Я времени, в гробнице освященной

Чтоб схоронить тебя, но бросить должен,

Едва прикрыв, в глубокий ил морской.

Не памятник над бедными костями.

Не вечная стоять лампада будет,

Но воду мечущий громадный кит.

И волны шумные над хладным трупом,

Лежащим между раковин простых,

Носиться будут.

И он отдает приказ, чтобы корабль с новорожденным младенцем, который не вынесет морского плаванья, переменил курс и направился в Тарс.

В этих сценах такое могучее веяние бури и пенящихся вод, в них так грохочет гром, так искрится молния, что выше этого нет ничего во всей английской поэзии, даже у самого Шекспира в "Лире", даже у Байрона и Шелли в их описаниях природы. Этот шторм на море и гудит, и ревет, и хлещет, и воет, так что свисток боцмана теряется с шипеньем в разъяренных голосах непогоды. Оттого эти сцены и знамениты, оттого они и дороги морякам, для которых писались. В этой области Англия имеет достаточно знатоков.

Впечатление оказывается тем сильнее, что к чисто внешней страсти стихий примешивается человеческая страсть, столь же нежная, как и великая, страсть, прорывающаяся наружу в сдержанном вопле Перикла над Таисой. Она не заглушается шумом непогоды, она раздается, как контраст бешенству ветра и моря, в звуках, идущих от одухотворенной и тонкой натуры. Восхитительны также слова, которыми Перикл приветствует новорожденную малютку:

...Будь же

Тиха вся жизнь твоя, мое дитя

Несчастное! От века не рождалось

Дитя в такой тревоге шумной. Мир

И радости тебе на долю! Грубо

Ты встречено на этом свете, точно

Не дочь ты князя. Будь же то, что после

Судьба сулит тебе приветно! Буря,

Огонь, вода, земля и небо громко

Тебя из чрева матери воззвали...

Хотя новелла Вилкинса весьма точно придерживается хода пьесы, все же лишь в двух только местах ее встречается совпадение, простирающееся до буквального употребления одних и тех же слов. Одно из этих мест находится во втором действии, следовательно, в собственном тексте Вилкинса, другое здесь. У Шекспира это место выражено так:

For thou art the rudeliest welcome to this world

That ever was prince's child. Happy what follows!

Thou hast as chiding a nativity

As fire, air, water, earth and heaven can make...

В новелле Вилкинса сказано:

Poor inch of nature! Thou art as rudely welcome to the world as ever prince's babe was, and hast as chiding a nativity, as fire, air, earth and water can afford thee. {Бедный вершок природы! Никогда княжеское дитя не было так грубо встречено в этом мире; огонь, воздух, земля и вода приветствовали твое рождение.}

Еще более, чем буквальное совпадение и сохранившиеся в прозе стихи, поражает здесь первое восклицание "Poor inch of nature!" ("Бедный вершок природы!"), в котором до такой степени чувствуется Шекспир, что можно подумать, будто оно было забыто в рукописи, послужившей основой для первого издания пьесы.

Итак, сотрудничество Шекспира проявляется лишь с начала третьего действия. Он принимается за работу с рождения Марины. Почему? Потому что лишь с вступлением ее в пьесу сама пьеса начинает интересовать его. Создать эту фигуру, этот нежный образ девичьей прелести и недосягаемой чистоты, вот что показалось ему привлекательной задачей.