Киров

Томский комитет партии решил отозваться сходкой. Чтобы обезопасить ее от кровавого произвола, подобного петербургскому, комитетчики придумали обходной защитный маневр.

12 января, татьянин день, день основания Московского университета, был издавна студенческим праздником. На этот раз праздник совпал со стопятидесятилетием университета, и во вместительном клубе, так называемом Железнодорожном собрании, томские либералы устраивали пышный банкет.

Банкеты с водянистой политической окраской тогда всюду вошли в моду. Правительство нисколько не препятствовало им: провозглашая тосты, поднимая бокалы и стопки за свободу, застольные краснобаи кротко выклянчивали для буржуазии чуть побольше власти, чем дал ей царизм, а попутным упоминанием о тяготах трудового люда лишь заигрывали с ним и усыпляли свою совесть.

Среди томских либералов попадались добросердечные и в частной жизни безупречные интеллигенты, но по общественным повадкам и намерениям они были под стать остальным пустозвонам. Полиция не сомневалась, что устроители банкета в Железнодорожном собрании пуще огня боятся всего недозволенного и не посадят за стол ни одного настоящего революционера.

Подпольщики решили захватить банкет и превратить его в революционную сходку. Захват поручили подкомитету — его руководителя Крамольникова, только что переведенного нелегально в Красноярск, заменял Сергей Костриков. За день-два подкомитет проделал немыслимое — втайне подготовил к участию в сходке несколько сот рабочих и студентов. Всех научили, как себя вести при неожиданностях. Всем вручили пригласительные билеты на банкет, отпечатанные подпольщиками в той же типографии и с того же набора, что и подлинные, разосланные устроителями банкета. Ни полиция, ни либералы ничего не пронюхали.

В татьянин день, вечером, в точно обусловленные минуты, участники сходки малоприметными стайками стекались на Никитинскую улицу, к Железнодорожному собранию. Но у распорядителей банкета была в запасе неразгаданная подкомитетом хитрость. Они на каждом своем билете вывели от руки «9 ча». То, что недоставало букв и что слово нелепо обрывалось, было не опиской, а паролем, подтверждавшим подлинность приглашения. И когда рабочие и студенты прерывистой цепочкой потянулись к входу, вышла неприятная заминка. А они прибывали и прибывали, толпясь в вестибюле, на лестнице. Распорядители банкета потребовали, чтобы непрошеные гости удалились. Но, ничего не добившись, заперли дверь в зал.

Медлить было нельзя, и Сергей подал знак товарищам. Несколько рабочих кинулись вниз по лестнице, чтобы проникнуть в здание со двора. Однако это было излишне — по тому же знаку Сергея с десяток дюжих молодцов подступили к двери, угрожая выломать ее. Распорядители обмякли, сдались.

Толпа хлынула в зал, где белели длинные столы, накрытые на пятьсот персон. Людей набилось столько, что те, кому удалось взобраться на подоконники, сч'итали себя счастливчиками. Все еще уверенные в себе, либералы предложили в председатели своего человека, Григория Николаевича Потанина. Сходчики сразу согласились. Семидесятилетний Потанин, хотя и далек был от социал-демократии, пользовался большим уважением как выдающийся путешественник, исследователь Сибири, Китая, Монголии.

Понадеявшись на маститого председателя, либералы прогадали. Вниманием и волей зала безраздельно завладели комитетчики-ленинцы во главе с Николаем Большим — Николаем Николаевичем Баранским, известным впоследствии географом, членом-корреспондентом Академии наук СССР. Зал слушал только большевиков. Пытались выступать и либералы, но их не слушали. Это отметили в доносах даже шпики, на всякий случай подосланные полицией в Железнодорожное собрание.

Сходка была небывало накаленной, ее участники возмущались царским произволом совершенно открыто. Примчался временный полицмейстер Попов, готовый каркнуть: «Р-р-разойдись!» Однако сами либералы любезно предупредили его, что, вмешайся он, от него останутся одни шпоры. Не рискнув и сунуться в зал, Попов улизнул. Боясь, как бы чего не вышло, вслед за ним сбежали и либералы потрусливее.

Сходка продолжалась. Все ее семьсот с лишним участников единодушно, громом рукоплесканий одобрили большевистский призыв — ответить на Кровавое воскресенье уличной демонстрацией, невиданной демонстрацией под охраной боевой дружины.

Смелый призыв увлек в городе многих. Их не запугала возможная' полицейская расправа. Не запугали и обстоятельства, о которых оставалось лишь догадываться: кое-кто прослышал о шифрованной телеграмме министра внутренних дел князя Святополк-Мирского. Разгневанный сходкой, министр приказал томским властям «в случае повторения подобных попыток принимать самые энергичные меры к недопущению беспорядков».

На предприятиях, в учебных заведениях явно и тайно готовились к демонстрации, назначенной на 18 января. Среди подпольщиков не было, кажется, никого деятельнее Сергея Кострикова. То он в конспиративных квартирах на Ремесленной и Бульварной раздавал с Авессаломом оружие «десятским». То вместе с ними за Томью проводил пробные стрельбы. То развозил свежие листовки, напечатанные в двух недавно оборудованных подпольных типографиях. То спешил на Магистратскую, в большевистскую штаб-квартиру. То на Тверской у братьев Кононовых он часами беседовал с подкомитетчиками. За сутки до срока все было уточнено, проверено, перепроверено.

Морозное утро застало Томск в настороженном ожидании. Магазины и лавки не открывались. Никакого движения — куда-то запропастились и извозчичьи санки, и богатые кареты, и ломовые розвальни, и легкие кошевки. Уже было совсем светло, а город, казалось, забыл проснуться. Но так только казалось. На Садовой, у университетских клиник, возле технологического института поодиночке, парами прохаживались студенты, курсистки и, словно невзначай, тянулись на главную улицу, Почтамтскую. Там, поближе к центру, у почтамта и напротив, за корпусом ремесленного училища, скапливались печатники, мебельщики, строители, местные и прибывшие с линии железнодорожники, Среди них слонялись переодетые в мастеровых филеры, сразу же опознаваемые подпольщиками. Городовых было больше обычного.

В двенадцатом часу пробасил фабричный гудок. Люди проворно вынырнули из дворов и парадных, переулков и закоулков, запрудили взгорбленную мостовую у почтамта. Быстро сомкнулись в шеренги, вытягиваясь колонной. Городовые кинулись было разметать ее. Куда там — фланги уже оберегали дружинники-боевики. Городовых, а заодно и филеров, заранее взятых под наблюдение, оттеснили на панели.

Сергей с несколькими товарищами показался из ремесленного училища. Им уже передали, что пришли далеко не все: под нажимом властей хозяева кое-где заперли рабочих на замок. Тем не менее демонстрантов собралось много, несколько сот. Заранее обусловленное построение колонны ничуть не нарушилось из-за отсутствующих. Сергей стал рядом с другом своим, Осипом Кононовым. Тот высоко взбросил увитое золотыми кистями древко с развернутым знаменем. На пламенеющем шелку чернело «Долой самодержавие!».

Колонна мерно зашагала вниз по Почтамтской, к центру:

Навстречу мчались городовые, надзиратели, еще ночью стянутые отовсюду в центр. Через верных друзей подпольщики внушили властям, будто шествие начнется не раньше полудня. Наверстывая потерянное время, свора держиморд обтекла колонну и, оттесненная, суетливо топала вдоль панелей.

В несколько минут колонну оцепили.

Но над нею по-прежнему алело знамя, а ширь Почтамтской уже не вмещала набатной мощи «Рабочей Марсельезы»: