Жизнь Рамакришны

«Должен вам сказать, что я связан с Евангелием Христа и занимаю в нем значительное место. Я блудный сын, о котором говорил Христос, и я пытаюсь вернуться к моему Отцу, испытывая чувство раскаяния. Скажу больше: для удовлетворения и в назидание моим противникам… Я Иуда, я тот несчастный, кто предал своего Учителя… настоящий Иуда, согрешивший против истины. И Иисус живет в моем сердце».

Легко вообразить себе ошеломляющее впечатление, произведенное этой публичной исповедью на членов Брахма Самаджа, которые пошли за своим вождем, поверив его слову. [152]

В действительности Кешаб еще пытается сопротивляться. Он проповедует Христа, но не признает себя христианином. [153] Он удивительным образом старается сочетать Христа с Сократом и Чайтаньей, связывая каждого из них с какой-нибудь частью своей души или тела. [154] И тут же он осуществляет в своем Самадже некоторые священные обряды христианства, приспособив их к обычаям Индии. Это – святое причастие с рисом и водой, вместо хлеба и вина, 6 марта 1881 года. [155] А три месяца спустя – крещение, которому Кешаб сам подвергается, – для примера другим, во славу Отца, Сына и Св. Духа.

Наконец в 1882 году он делает решительный шаг. Кешаб не только признает и принимает, но с восторгом празднует Христианскую Троицу – из всех христианских таинств самое неприемлемое для Азии, предмет отвращения или осмеяния. [156]

Он объявляет ее краеугольным камнем всей христианской метафизики, высшим объяснением Вселенной…. [157] «Это – сокровище, в котором скрыто все накопленное богатство теологии, философии и поэзии всего человечества… Высшее выражение религиозного сознания во всем мире…» Он дает, мне кажется, чрезвычайно точное с ортодоксальной точки зрения определение Трех лиц [158] Какая же малость отделяет его от христианства? Эта малость – целый мир. Это его собственное откровение, индуистское «избавление». Он не в силах от него отказаться. Он принимает Христа, но Христос должен принять Индию и теизм Кешаба… «Прочь, язычество! Проповедники языческого культа, прочь!» (Это обращение относится к язычникам Запада.) Христос – вечный Логос. Подобно замершему Логосу, Христос потенциально жил в лоне Отца задолго до того, как он явился в наш мир. Он существовал до своей эры, в Греции и Риме, в Египте, Индии, в поэтах Риг-Веды, в Конфуции и Шакья-Муни… Индуистскому апостолу Нового Избавления и было предназначено выявить его настоящее, универсальное значение. Ибо после Сына – Дух. «Церковь Нового Избавления – это церковь Святого Духа, основанная Духом для завершения Ветхого и Нового Заветов».

Итак, теизм, возвещенный с Гималайских гор, остался невредим, несмотря на яростные удары, сотрясавшие сверху донизу его стены. Могучим напряжением мысли Кешабу удалось ввести в него Христа, и от имени Христа он говорит о своем собственном Новом Избавлении, признающем своей задачей – открыть истинное значение Христа христианам Запада. Такова ясно выраженная цель последнего «обращения» Кешаба перед его смертью. «Обращение Азии к Европе» (1883 год): «Европа, фанатичная и чувственная, вложи в ножны меч твоей ограниченной веры. Откажись от нее и вступи в истинную Всемирную Католическую Церковь, основанную истинным Христом, Сыном Божиим…»

Христианская Европа поняла лишь половину слов Христа. Она поняла, что Христос и Бог – одно и то же, но не поняла, что Христос и человечество тоже составляют единое целое. Это великое таинство открыло миру Новое Избавление: не только примирение человека с Богом, но и примирение человека с человеком… Азия говорит Европе: «Сестра! Будем едины во Христе… Все, что есть доброго, правдивого и прекрасного, – кротость индуистской Азии, правдивость мусульман, милосердие буддистов, все, что свято, – от Христа…»

И новый Папа нового азиатского Рима поет гимн в честь примирения. [159] Именно Папа. Ибо это Единство всех примиренных людей должно обязательно согласоваться с доктриной, и для ее защиты он уже держит наготове небесные громы. Насчет принципа единобожия – единственности Бога – он не допускает сомнений.

«Едина наука. Едина церковь». Его ученик П. Мазумдар приводит повторенные им вслед за Христом с удвоенной силой слова проклятия:

«Есть один путь; нет задней двери, ведущей в небо. А кто выходит не через дверь, тот вор и разбойник».

Это прямая противоположность кроткой смеющейся мудрости Рамакришны. [160]

Вкоренившаяся потребность в унитарной дисциплине, которая плохо вяжется с религиозным универсализмом или же бессознательно смешивает его с духовным империализмом, приводит Кешаба к созданию, в самом конце жизни, Кодекса новой самхиты [161] (2 сентября 1883 года), где он провозглашает так называемый «Новый закон ариев в Индии, закон божественной морали, приспособленный к требованиям и особенностям преображенных индусов-реформатов и основанный на их национальных традициях и свойствах». Национальный унитаризм. Один-единственный бог, одно-единственное писание, одно крещение, один-единственный брак. Целый кодекс предписаний – для семьи, для дома, для дел, занятий, развлечений, благотворительности, человеческих отношений и т. д. и т. д. Но его законодательство абстрактно, оно создано для Индии, которой еще не существует. Да и будет ли она когда-нибудь существовать?

Уверен ли он сам в осуществлении своей идеи? Все это здание волевого ума построено на шатких основах, на характере, мятущемся между Западом и Востоком. Пришла болезнь [162] и источила цемент. Кому достанется душа? Христу или Кали? У его смертного ложа сходятся Рамакришна, старый примирившийся с ним учитель Дебендранатх и епископ Калькуттский. 1 января 1884 года он в последний раз выходит на освящение нового святилища «божественной Матери», а умирает он 8 января, провожаемый словами гимна о страданиях Христа в Гефсиманском саду, который один из учеников поет ему по его просьбе.

Как разобраться народу с простой душой в этих бесконечных колебаниях мысли? Для нас, склоненных над его внутренней жизнью и видящих, какими творческими муками она сопровождалась, колебания эти делают Кешаба еще более близким и трогательным. Никто не сумел глубже понять скрытую трагедию этого существа, истощившегося в поисках неуловимого бога, который разрушает теперь его тело, чем Рамакришна с его проникновенной добротой. [163] Но имеет ли право прирожденный вождь, даже пряча свои муки, предаваться до своего последнего часа этим колебаниям? После него они передались Брахма Самаджу; обогатив его ум, они вместе с тем надолго, если не навсегда, пошатнули его авторитет перед Индией. Мы можем спросить, как Макс Мюллер, [164] не явится ли христианство логическим завершением этого теизма. Это ясно почувствовали вскоре же после смерти Кешаба и друзья и враги его.

Его похороны объединили в общей скорби официальных представителей избранных людей Англии и индусов – приверженцев Запада. Он был связующим звеном между Европой и Индией, и сломанное звено не удалось спаять. Ни один из моральных и религиозных вождей Индии, сменивших его, не принял так искренно, всем своим разумом и сердцем, западные идеи и западного бога. [165] И Макс Мюллер с полным правом мог писать: «Индия в его лице потеряла величайшего из своих сын овей». Но индуистская пресса, единодушно восхвалявшая его гений, признавала, что «число его последователей не соответствует его значению». [166]