В суровом Баренцевом

А мысли были об одном: через несколько часов съемка с якоря. Что ждет нас впереди?

После смены так и не уснул. Еще до подъема команды на корабле все закрутилось и завертелось: в котлах подымали пары.

Утром восемь эсминцев покинули тихую бухточку и вышли в открытое море. До встречи с линкором оставалось несколько часов. Командир дивизиона решил это время отвести на тренировки. Исполняя сигналы флагмана, эсминцы то в кильватере, то в строе фронта вспенивали прибрежные воды. Все офицеры «Живучего» были на мостике — сигналы и действия по ним должен четко знать каждый.

— Товарищ Уланов, — обратился старпом Алексей Проничкин к командиру боевой части наблюдения и связи, — определите расстояние до соседнего эсминца.

Присутствующие на мостике испытующе посмотрели на лейтенанта. Он молод и застенчив, однако дело свое знает хорошо. Вытянув вперед правую руку с призмой Белля и прищурив левый глаз, Уланов совместил срез палубы с кормовой надстройкой и, быстро подсчитав в уме, доложил:

— Расстояние до эсминца «Жесткий» три кабельтова.

С других боевых постов тоже слышались «вводные»: старшины проводили тренировки с подчиненными.

— Снарядом противника сбита антенна! — Эту «вводную» дал командир отделения радистов старшина 2–й статьи Леонид Сокур. Из радиорубки на мостик выскочили краснофлотцы Константин Тишкин и Вениамин Кузин. Первый с ходу начал разматывать антенный провод, а второй принялся устанавливать запасную деревянную мачту. Сокур в это время с зажатым в руке секундомером внимательно следил за действиями своих подчиненных.

— Радиосвязь восстановлена! — доложил Тишкин.

Сокур нажал кнопку секундомера и посмотрел на циферблат.

— Молодцы! — похвалил он радистов.

Отделение радистов — одно из лучших на корабле.

В нем половина коммунистов, остальные комсомольцы.

Встреча эсминцев с линейным кораблем состоялась во второй половине дня. Отряд лёг на курс перехода Англия — Кольский залив. Эскадренный ход — 18 узлов. Время выхода с Фарерских островов и скорость были выбраны с таким расчетом, чтобы Отряд сумел нагнать союзный конвой «IW-59», находившийся в это время на полпути в Мурманск. Вторая половина маршрута — зона активных боевых действий вражеских подводных лодок. Там корабли Отряда должны присоединиться к конвою, чтобы усилить силы эскорта. Эсминцам к тому же предстояло пополнить запасы топлива.

Пока шли одни: линкор в центре, эсминцы у него по носу и по бортам на установленной дистанции.

Вскоре начали ощущать сильную качку — северный ветер быстро усиливался, разгоняя крупную волну. Корабль медленно перекатывался с борта на борт и с носа на корму. Даже громадина–линкор временами исчезал из виду, только его высокий мостик да мачты торчали из воды. Разыгрался 9–балльный шторм. Эсминцы, как ореховые скорлупки, ныряли в океане. Волны одна за другой обрушивались на бак. Пришлось снять боевой расчет с носового орудия.

Командир дивизиона запросил семафором «Живучий» о состоянии Дементьева. Наложенные при операции швы могли разойтись, делать же повторную операцию в условиях шторма — слишком рискованно. Конечно, старшине было нелегко, если и здоровым душу выворачивало, однако он терпел. Рядом с Дементьевым постоянно находился врач Морозенко.

Корабль все больше и больше содрогался под напором стихии. Заданный ход держать стало невозможно, и флагман поднял сигнал: иметь ход 9 узлов.

Удары волн уменьшились, но эсминец продолжал зарываться носом, а корма поднималась, оголяя руль и гребные винты. Управлять кораблем становилось все тяжелее. Несколько моряков попали впервые в такую передрягу и их укачало. Меня тоже мутило, но приходилось держать себя в руках. Трудно было краснофлотцам, стоявшим на вахте у котлов и паровых турбин: вода поступала в машинные и котельные помещения через вентиляционные грибки, поэтому их пришлось задраить; подача воздуха прекратилась, температура поднялась до 60 градусов.

Всякое передвижение на верхней палубе было запрещено. Сняли боевые расчеты у торпедных аппаратов и кормовых бомбосбрасывателей.

Уже сутки экипаж боролся с разбушевавшейся стихией. Камбуз не работал: все из котлов выливалось на палубу. Да и в такой шторм не хотелось горячего. Успех имели только соленые огурцы, вобла и сухари.

Утром следующего дня на малой высоте появился немецкий самолет–разведчик. Его тут же отогнали огнем автоматических пушек.

Все это время наш командир не покидал мостика. Казалось, он и усталости не ощущал — так был бодр и деятелен. Здесь же на мостике Рябченко и отдыхал в небольшом плетеном кресле, служившем ему и стулом и кроватью. Сюда же вестовой Иван Клименко приносил ему что-нибудь перекусить.

Каждые четыре часа у механизмов и боевых средств сменялись люди. Приняв доклады о заступлении новой смены — сигнальщика, рулевого, радиометриста и гидроакустика — вахтенный офицер докладывал командиру:

— Вахту принял исправно, курс... скорость...

Офицер, несущий ходовую вахту, облечен не только большими полномочиями, но и большой ответственностью. В случае внезапного нападения противника он обязан организовать оборону корабля: объявить боевую тревогу и до прибытия на мостик командира подавать нужные команды на боевые посты.

Шторм продолжался. Выключили гидроакустическую станцию. В такой болтанке все равно подводную лодку не услышать.

На руль заступил старшина 2–й статьи Папушин, сменивший боцмана Повторака. Теперь только они двое несли вахту у штурвала — оба не укачивались, оба были опытными рулевыми. Василий Папушин — потомственный помор, а Алексей Повторак еще за пять лет до войны служил рулевым на плавбазе подводных лодок Тихоокеанского флота. Штурманом на этом судне в то время был Рябченко, и вот случай свел их на нашем эсминце.

Мощным ударом волны в носовой части корабля срезало два вентиляционных грибка. Вода стала поступать в носовой кубрик. Вызвали аварийную партию, которая быстро заделала отверстия.

Внезапно стоявшие на мостике услышали какой-то глухой треск и шипение, доносившиеся с бака. Рябченко перегнулся на правое крыло и увидел, что сорвало парусиновый чехол с противолодочной реактивной установки «Хеджехог». Вертушки головных взрывателей на четырех снарядах были свернуты ударами волны и в любой момент могли выпасть. А это означало, что в любой миг мог последовать взрыв. Дальнейшее страшно было даже представить: от взрыва могли сдетонировать остальные снаряды (а всего их двадцать четыре). От взрыва в палубе образуется дыра, в которую хлынет вода, и тогда — конец...

Решение пришло мгновенно. Рядом с Рябченко стоял краснофлотец Иван Клименко, принесший командиру еду.

— Разрешите, товарищ командир? — и, не успев получить «добро», скользнул по леерам вниз, к штурман

ской рубке.

Старший лейтенант Лисовский готовился послать на бак своего матроса, однако Клименко опередил его. Офицер обернул туловище краснофлотца пеньковым тросом, затянул крепкий узел на спине, второй конец троса закрепил за леерную стойку, и Клименко бросился на бак к реактивной установке. Сделав три–четыре шага, услышал с мостика голос Рябченко:

— Берегись, Иван!

Матрос крепко уцепился обеими руками за леерную стойку и сжался в комок — водяная лавина накрыла его и растеклась по палубе бурлящим потоком. Очередная волна настигла уже у самой установки. Подождав, пока она откатит, Клименко молниеносно, в два приема, сорвал с направляющих четыре опасные мины и выбросил их за борт в пучину.

Снова набежала волна — на мостике затаили дыхание. Прильнув к раме установки и крепко обхватив ее руками, Клименко оставался на месте. В направляющих находилось еще двадцать мин, вертушки которых тоже начали срабатывать. Как с ними поступить? Цепляясь за раму левой рукой, Клименко правой снимал оставшиеся мины и передавал их в руки подоспевшим комендорам носовой пушки.

Промокшего до нитки и буквально окоченевшего товарища моряки на руках внесли в кубрик. Опасность, нависшая над кораблем, была ликвидирована. Так скромный воронежский парень Иван Клименко, первым в нашем экипаже совершил подвиг. Ему потом была вручена награда — медаль Ушакова.