Наше послевоенное (СИ)

Мамина подруга Клава, деятельная заводная женщина, которая сама выбрала маму в подруги и утомляла ее своей энергичностью, то туда тащила, то сюда, тут же придумала, как потратить деньги.

- Купи девочке велосипед - сказала она.

Я все детство мечтала о велосипеде, но мне не могли его купить.

Мама сильно колебалась, но под нажимом Клавы и моим, а главное, из соображений, что деньги присланы для меня (ведь алименты!) мне был куплен взрослый дамский велосипед. Сначала позволяли кататься вокруг все того же садика, потом вокруг дома, а потом в поле, на простор, целой ватагой! Оле тоже купили велосипед, а у Люды он был.

И это лето, и начало следующего я провела с велосипедом.

Ясное теплое утро поздней весны или начала лета. Я помогаю бабушке развешивать белье во дворе. На мне сарафан, расклешенный книзу, с оборочкой и рукавчиками-крылышками, из бордового китайского ситчика в белый цветочек. Периодически я бросаю развешивать белье и кружусь в своем сарафане, ощущая себя легкой и красивой.

Вдруг я услышала угрожающее жужжание под подолом. Оса! Я завизжала и запрыгала на месте от ужаса, испугав этим бабушку, как она потом расписывала - до смерти. Испуганная моими ударами о платье, оса укусила меня за ногу и благополучно (для нее, для осы благополучно) улетела, а я осталась и продолжала плакать от пережитого страха и сильной боли от укуса.

Бабушка смазала мне распухшее место спиртом и сказала свое обычное:

- До свадьбы заживет!

Позднее я хвасталась осиным укусом перед Олей, как солдат своими ранами, полученными в бою.

В начале лета мы поехали в Батуми на могилу дедушки, как и решила мама год назад.

В Москве нас опять встречал дядя Боря. В этот раз мы задержались в Москве дня на два, и дядя Боря сводил нас с мамой на футбольный матч в Лужники. Было жарко и очень шумно. Сзади меня сидел какой-то болельщик и всю дорогу кричал:

- Золотая нога, давай, давай, поливай, поливай.

При этом в азарте он стучал по моей голове палочкой от мороженого эскимо, которое в перерывах между криками успевал облизывать.

А я втягивала голову в плечи и ждала, когда мороженое обвалится с палочки и рухнет мне за шиворот. Но все обошлось.

Проведя двое суток в Москве и посетив помимо футбола Красную площадь и Кремль, убедившись, что царь колокол не звонит, а царь пушка не стреляет, мы садимся в поезд Москва - Батуми и двое суток едем по жуткой жаре в душном вагоне. Подъезжая к Батуми, мы с мамой ждем, когда покажется море. Я забыла уже, как оно выглядит. И вот, всегда неожиданно на горизонте появляется линия раздела воды и неба, потом вода все ближе и вот уже купающиеся прямо под насыпью, по которой проходит поезд.

Смотришь на них, на пену прибоя, слышишь ни с чем не сравнимый запах моря и не верится, то завтра, нет сегодня, сам побежишь на пляж и окунешься в воду.

В Батуми, в затемненной знакомой большой комнате с жалюзи живет теперь одна тетя Тамара. Она приготовила к нашему приезду обед. Я пробую зеленое лобио и слезы градом текут из глаз.

Один гольный перец. Есть я не смогла, хотя пахло необыкновенно вкусно.

В дальнейшем Тамара перчила меньше, но все равно очень сильно.

Мама сходила в вендиспансер, в котором работала когда-то. Там меня помнили совсем маленькой девочкой, рассказывали, как я надела себе на голову корзину из-под бумаг.

Зашли в кондитерский магазин, я попросила купить мне пирожное.

Мама вдруг вспомнила, что как будучи малышкой, я выпрашивала у нее пирожное в этом магазине.

- С розочкой, с розочкой, - просила я, не соглашаясь на эклер с заварным и более безопасным в жару кремом.

Но, не успев даже один раз откусить выклянченную красоту, я уронила пирожное на пол розочкой вниз! ...и подняла пронзительный рев на весь магазин.

Мама наклонилась, подняла пирожное, оставив розочку прилипшей к полу, и отдала то, что осталось мне.

Но теперь, спустя почти 10 лет, я предпочитаю эклеры всяким там розочкам.

Батуми славился своими пирожными, говорит мама, когда мы сидим на бульваре и едим в маленьком кафе под навесом то пирожное, то мороженое.

Батумское кладбище, куда мы съездили сразу по приезде, было тенистым, сильно заросшим и очень тесным. Могилы стояли там притык друг к дружке и трудно было найти могилу деда.

Потом мы зашли в действующую католическую часовенку. Я первый раз попала в действующую церковь и была смущена количеством верующих людей, толпившихся в ней. Мне казалось, все знают, что бога нет.

В этот приезд в Батуми я все время падала. Коленки у меня не заживали. Падала я на совершенно ровном месте и очень раздражала этим маму.

- Ты же большая девочка, что же ты так вертишься и падаешь - сердилась мама.

Ушибалась я не очень сильно, но рана на рану сильно кровило. Надо было искать бинт и вообще оказывать мне скорую помощь. В конце концов, я стала бояться упасть и падала в результате с новой силой. Думаю, все дело было в том, что мать очень злили мои ушибы и падения, я напрягалась, и в результате все было наоборот. Кроме того, я не имела привычки ходить по асфальту, может быть, мои сандалии скользили здесь сильнее, чем на грунтовых пыльных дорогах Карталов.

В детстве я редко передвигалась спокойным шагом, нудное состояние длительной ходьбы очень меня утомляло. Когда бежать было не нужно и не куда, я любила передвигаться вприпрыжку, т. е. вспрыгивать на каждом шагу. В хорошем настроении я любила делать это всю жизнь. Оглянешься, никто не видит, ну и идешь вприпрыжку.

На обратном пути в поезде я жду - не дождусь Москву, в которую мы прибываем поздно вечером.

- Смотри в окошко, когда увидишь большое, ну очень большое море огней, значит уже приехали, - говорит мне мама.

И я напряженно вглядываюсь в темноту и не обманываюсь слабенькими огоньками городов и деревень Подмосковья.

Но вот огни учащаются, приближаются и заполняют все пространство до самого горизонта, который в темноте только угадывается. Это Москва. Мама закомпостировала билеты прямо в поезде и теперь нам не надо стоять в очереди в билетной кассе. Мы ночуем у дяди Бори и скорей, скорей домой.

Вот мы и вернулись домой, я с перевязанными коленями, а мама, как всегда, без копейки денег.

По приезду в Карталы я опять стала ходить (в смысле бегать) нормально.

Июль я проводила в Карталах, бегала во дворе. Помимо прочих, мы придумали новое развлечение - ходить по карнизу. Карниз был на высоте второго этажа, когда открываешь окно, то опираешься на него рукой, и довольно широкий, в ступню шириной. Мы поднимались по пожарной лестнице и, прижимаясь спиной к стене, боком передвигались до окна. Это было окно нашей кухни.

Самой храброй оказалась Оля, в других наших проделках совсем не такая. Она прошла кухонное окно, добралась до окна нашей комнаты и заглянула в него.

Когда подошла моя очередь, уже наступали сумерки, я с замиранием сердца, ужасно труся, подобралась до кухни и только собралась заглянуть в нее, как увидела, что в кухне зажегся свет. Эта моя бабушка вошла в кухню. Я решила переждать и потом пойти дальше, но тут маленький Славка Ярошецкий, который, сидя на трехколесном велосипеде и распустив сопли и открыв рот, наблюдал, как мы ходим по карнизу, эта трехлетняя дрянь догадалась по моему лицу и неувереным движениям, что я боюсь, и когда я остановилась, Славка закричал пронзительным голоском, дразня меня:

- Ага, Зойка, испугалась, испугалась, испугалась, сейчас упадешь, сейчас упадешь.

Я представила, как бабушка, привлеченная криками Славки, открывает окно и видит меня на карнизе.

Ну, что будет с ней это понятно, но вот что потом будет со мной, это неведомо никому, мать от страха, что я могу сорваться и разбиться, просто разорвет меня на куски.

Я показываю Славке кулак, после чего, он, видя себя вне моей достигаемости и, чувствуя в безопасности, снова злорадно орет:

- Зоя, упадешь, упадешь, упадешь.

Я медленно начинаю отступать, боком, боком еще чуть-чуть, вот и лестница. Хватаюсь за железные перекладины и быстро вниз.