Герман Геринг — маршал рейха

Тем же вечером он написал в полковом журнале:

«11 ноября. Перемирие. Полк при плохой погоде летит в Дармштадт. Туман. С момента своего основания полк сбил 644 неприятельских аэроплана. В боях погибли 56 офицеров и унтер-офицеров, шесть рядовых. Ранено 52 пилота офицерского и унтер-офицерского звания, семь рядовых. (Подпись) Герман Геринг, лейтенант, командир полка».

Это был конец «Воздушного цирка» как боевой части, но формально он существовал еще несколько дней, прежде чем исчезнуть навсегда.

Карл Боденшатц так описывает эти последние тягостные сутки совместного пребывания пилотов полка «Рихтгофен»:

«После уничтожения наших аэропланов нам было указано прибыть в город Ашаффенбург, недалеко от Франкфурта, где собрались все, кто остался от германского генерального штаба. Герман и Эрнст Удет остановились в доме какого-то промышленника в пригороде, мы же сделали своей штаб-квартирой бумажную фабрику, у которой имелся большой внутренний двор, где могли разместиться все офицеры и нижние чины, и было достаточно места для личных вещей. Пока мы ожидали формального расформирования полка, у меня и моих писарей хватало работы: мы занялись приведением в порядок документации нашей части. Но пилотам делать было совершенно нечего, и они проводили большую часть времени в местном ресторане, где часто сильно напивались. Это было понятно. Германия, которую мы знали, любили и за которую сражались, разваливалась на части на наших глазах, и мы никак не могли этому помешать. Солдаты оскорбляли на улицах офицеров, срывали с них награды, которые они заслужили, рискуя жизнью».

Церемония официального расформирования состоялась во дворе фабрики, и она была короткой и простой, без оркестра и длинных речей. Все унтер-офицеры и почти половина офицеров — большей частью молодежь из пополнения — забрали свои чемоданы и ушли. Боденшатц же остался, чтобы закончить с бумагами, остался и Геринг, а вместе с ним большинство его старших офицеров, но по менее внятной причине.

«Их всех ждали дома, куда они теперь могли отправиться, но было очевидно, что им не хотелось уезжать, как будто они боялись того, что ожидали там увидеть, когда вернутся, — говорит Боденшатц. — В этой новой, чужой и наводящей ужас разгромленной Германии мы сами чувствовали себя чужими и, как чужестранцы, инстинктивно продолжали держаться друг друга. Ресторан стал нашим гетто, и большинство из нас старалось покидать его как можно реже. Герман, как я помню, пребывал в неустойчивом настроении, переходя от ярости к безразличию, то рассуждая о том, чтобы уехать в Южную Америку и навсегда забыть о Германии, то говоря об организации крестового похода, чтобы вновь поднять фатерланд на те высоты, с которых он так стремительно рухнул. Последний раз, перед тем как расстаться на долгие годы, я видел его ночью после роспуска полка. Мы собрались тогда в ресторане, чтобы помянуть его кончину. В какой-то момент Герман поднялся на небольшую эстраду с бокалом в руке, и, хотя мы все шумели и кричали, в его манерах было что-то такое, что заставило нас всех смолкнуть. Он начал говорить. Он почти не повышал голос, но у него было какое-то странное свойство, какой-то внутренний эмоциональный пульс, который — было такое чувство — проникал сквозь, поры вашей кожи и попадал в самое сердце. Герман говорил о полке „Рихтгофен“, о том, сколько он совершил, и о том, как его победы, опыт, мастерство и храбрость его пилотов сделали его известным всему миру.

— Только в Германии сегодня его имя брошено в грязь, его слава, подвиги забыты, его офицеры высмеиваются.

Он начал яростно поносить те части, которые, подняв красные флаги, революционной волной покатились по Германии, и говорить о позоре, который они навлекают на всех германских солдат и на саму Германию.

— Но силы свободы, закона и нравственности в конце концов одержат верх, — заявил он. — Мы станем бороться против тех сил, которые будут пытаться нас поработить, и мы победим. Те качества, благодаря которым полк „Рихтгофен“ прославился во время войны, восторжествуют и в мирные дни. Наше время придет опять.

Он поднял свой бокал и заключил:

— Господа, я поднимаю тост за фатерланд и за полк „Рихтгофен“, — и, выпив, разбил его у своих ног, и мы все сделали то же самое. Многие из нас плакали, в том числе сам Герман. Это был в высшей степени волнующий момент».

Из Дармштадта Геринг и Удет решили ехать домой в Мюнхен, но в том начавшемся хаосе смогли добраться только до. Берлина. Они прибыли туда в декабре 1918 года и обнаружили, что у власти находится совет народных уполномоченных, сформированный так называемой партией социалистического большинства, которую возглавлял бывший шорник и неудачливый содержатель таверны Фридрих Эберт. В это время Эберт пытался добиться поддержки офицеров бывшей кайзеровской армии и включил в свое правительство генерала Ганса-Георга Рейнхардта в качестве военного министра. Два бывших пилота приехали как раз вовремя, чтобы попасть на большой митинг, который Рейнхардт организовал в зале Берлинской филармонии, с тем чтобы призвать офицеров поддержать новое правительство и его указ, предписывающий всем офицерам снять знаки различия и заменяющие погоны нашивки на мундирах. Сам генерал уже это сделал и появился на сцене с простыми нашивками на рукавах, без погон и наград.

Геринг отправился было на собрание в своей повседневной форме, но, узнав, о чем собирается говорить министр, поспешил обратно в гостиницу, где остановился, и срочно переоделся. Он вернулся как раз к тому моменту, когда генерал Рейнхардт закончил свое обращение, и едва он сел, на сцену поднялся Геринг. На нем была полная форма офицера кайзеровских военно-воздушных сил с капитанскими звездочками на серебряных погонах, орденом «За заслуги» и другими знаками отличия.

— Прошу прощения, герр генерал, — сказал он и повернулся к аудитории. По густым рядам офицеров побежал шепот — его узнали, — и он поднял руку, прося тишины. Затем, снова обратившись к Рейнхардту, который пришел в некоторое замешательство, сказал: — Я догадывался, что вы, герр генерал, как военный министр, будете здесь, чтобы обратиться к нам. Но я надеялся увидеть на вашем рукаве черную повязку, которая бы символизировала ваше глубокое сожаление по поводу того оскорбления, которое вы собирались нам нанести. Но вместо черной повязки на ваших рукавах голубые нашивки. Герр генерал, я думаю, что было бы уместнее, если бы вы носили красные нашивки.

Подождав, пока стихнут аплодисменты, Геринг продолжал:

— Четыре долгих года мы, офицеры, исполняли наш долг и рисковали жизнями во имя родины. Теперь мы вернулись домой, и как же нас встретили? В нас плюют и отнимают то, что мы с гордостью носим. Хочу сказать, что народ не следует винить за такое обращение с нами. Народ был нашим другом, другом каждого из нас, вне зависимости от своей классовой принадлежности, все эти четыре года. Нет, виноват тот, кто стал будоражить народ, кто ударил нашу славную армию в спину и кто думает только о том, как бы ухватить власть и начать жиреть за счет народа. Я прошу каждого здесь хранить в себе ненависть, глубокую и постоянную ненависть к этим свиньям, которые оскорбляют германский народ и наши традиции. Приближается день, когда мы выкинем их из Германии. Готовьтесь к этому дню. Вооружайтесь для этого дня. Приближайте этот день.

Под гром аплодисментов он был вынесен из зала восторженными офицерами и доставлен на грандиозную попойку. Но на следующий день пришло похмелье, а вместе с ним понимание, что его эмоциональный всплеск никак не повлияет на ситуацию. Еще несколько дней он вместе с Удетом бесцельно бродил по Берлину, а потом решил продолжить свое путешествие в Мюнхен, где в это время жила его мать. В конце декабря 1918-го Геринг вместе с Удетом втиснулся в переполненный вагон третьего класса отправляющегося на юг поезда. Он ехал в гражданской одежде, и было почти невозможно узнать в этом молчаливом и подавленном молодом человеке одного из лучших асов-истребителей Германии, победителя самых впечатляющих боев в истории воздушной войны. Как и большинство других немцев в этом набитом поезде, он чувствовал на своих плечах тяжкий груз поражения.