Чехов. Жизнь «отдельного человека»

Этим, по его замечанию, «бумагомараньем» он занимался вынужденно, как доступным заработком. Постепенно втянулся в «шатанье» по газетам и не придавал своему писанию, своей литературной «мелочи», никакого серьезного значения. Хотя, по собственному признанию, чувствовал в себе дар к слову, но считал его ничтожным. Серьезные планы и надежды Чехов связывал в это время с будущими научными занятиями. К тому же, что сочинял на ходу, на лету, погоняемый мыслью о гонораре, относился снисходительно.

Может быть, он и бросил бы это скорописание, но понукали две силы: вечное родительское «нада» и какое-то радостное ощущение от удачной «мелочишки», скрытое волнение от найденного сравнения, образа, детали. Внешнее понуждение — денег, денег, денег, возрастало вместе с запросами семьи. Но и внутренняя «толкастика», как называл ее Чехов, давала о себе знать всё сильнее и сильнее. Поэтому, наверно, он не искал другого способа заработать на кусок хлеба, а от рождения упорный, прорывался и пробивался — туда, куда трудно было протолкаться, но где, однако, нетрудно было сломаться. Позже, лет через двадцать, он не раз говорил молодым литераторам, что не стоит пугаться первых неуспехов, уничижительных отзывов и возврата рукописей. Но так ли уж равнодушно сам читал ответы редакций — «не будут напечатаны», «пустое слово-толчение», «не поместим», «длинно и бесцветно», «не расцвев — увядаете», «длинно — пишите покороче»? Вероятно, всё это не проходило даром.

Порой его снисходительно поощряли. Например, редактор «Стрекозы» в 1880 году: «Совсем недурно. <…> Благословляем и на дальнейшее подвижничество. <…> Вообще редакция относится с сочувствием к Вашему, не лишенному успешности, сотрудничеству». В этой «литературной бурсе» одобрения случались редко, а выговоры, насмешки, вольные и невольные унижения подразумевались сами собой. Начинающему автору поучающе указывали на избитость формы, на злоупотребление надоевшими всем мотивами и т. п. Годы спустя он сказал как-то: «Положение в литературе, хотя бы очень скромное, не дается, не берется, а завоевывается».

Кто они были, редакторы московских газет и журналов? По преимуществу — бывшие литераторы, служащие или торговцы. Редко люди с образованием, чаще довольно невежественные. Многие прогорали и бросали хлопотное журналистское дело. Журналы переходили из рук в руки. Единицы налаживали «машину» и начинали богатеть. Этот мирок постоянно сотрясали слухи, скандалы, выяснение отношений. О внутриредакционных нравах ходили страшноватые анекдоты. «Малая пресса» существовала беспокойно, ненадежно, но не исчезала, потому что на нее всегда был спрос. Ее читатели — мелкое чиновничество, торговый и служивый люд, мещанское сословие, то самое, которое с усмешкой рисовал Николай Чехов. Их имела в виду эта журналистика, одновременно поощряя безвкусие своих читателей и насмехаясь над ними. Работать здесь и не пропитаться редакционным «душком» было невозможно, выжить в этой среде и прожить тамошним заработком — очень трудно.

В те же годы в тех же изданиях — «Развлечение», «Будильник», «Русский сатирический листок» — сотрудничал С. Ф. Рыскин, тоже выходец из купеческой среды. Писал много, часто в шуме и чаде московских ресторанчиков, где собирались газетчики. Автор бесчисленных стихов, поэм, рассказов, фельетонов, сценок, зарисовок, газетных романов проработал в печати около пятнадцати лет. Умер от чахотки, оставшись почти безвестным автором романса «Живет моя отрада в высоком терему». О таких бедолагах Чехов с сочувствием говорил, что их затерли «льды московского равнодушия».

За первые три года московской жизни (1880–1882) студент-медик написал свыше шестидесяти сценок, рассказов, юморесок, статей. А еще повесть «Цветы запоздалые» и роман «Ненужная победа», а еще подписи под рисунками. В следующие два года (1883–1884) — уже в четыре раза больше, включая «Осколки московской жизни», повесть «Драма на охоте». Писал под множеством псевдонимов: Гайка № 6, М. Ковров, Анче, Гайка № 9, Брат моего братаи др. Может быть, продолжая этот изобретательный ряд, Чехов и в письмах подписывался в первые московские годы — Чехов № 3, Готовая услуга А. Чехов, Больных делов мастери т. п.

Сколько платили редакции такому выгодному автору, безотказному и явно, с их точки зрения, способному? Гонорар в «Стрекозе» в 1880 году — 5 копеек за строчку. Набегало рублей 30 в месяц, которые приходилось ждать и выпрашивать. В 1883 году Чехов говорил, что «хаживал в „Будильник“ за трехрублевкой раз по десять». Впоследствии рассказывал, как авторы, и он среди них, приходили к редактору одного из таких журнальчиков за своим копеечным гонораром. Сидят час-два, теряют терпение, стучат в дверь. Выходит заспанный мальчик — оказывается, редактор давным-давно уехал, авторам же велел передать, чтобы пришли в другой раз. И такую штуку он проделывал не однажды. Современник вспоминал, как на его предложение печататься в журнале «Волна» Чехов ответил, вероятнее всего всерьез, а не в шутку: «О нет, батенька, я уже проучен: там со мной расплатились фальшивым купоном».

К 1883 году редакторы готовы были повысить гонорар Чехову. Кто-то уже предлагал 6 копеек за строку, кто-то платил 7 и 8 копеек. Опытный издатель столичного журнала «Осколки» Н. А. Лейкин, которому рекомендовал Чехова их общий приятель, поэт Илиодор Пальмин, почувствовал и одаренность москвича, и его нужду в деньгах. В письмах к новому автору Лейкин, хвастливый, самовлюбленный, свои сочинения называл рассказами, а присылаемое москвичом — «литературным товаром», «шикарными вещичками», которые он выгодно «продавал», как и «товар» других своих даровитых сотрудников, богатея год от года.

Редакция журнала «Природа и охота» объясняла Чехову в 1883 году, что она платит за «фундаментальные статьи, дающие какие-либо сведения». А его рассказ «Он понял» — это всего лишь «хорошенькая игрушечка или пирожное: мы, конечно, не прочь полакомиться, но лишь в том случае, когда лакомство даровое».

Однако всё чаще редакторы поощряли своего поставщика «литературного товара»: «строчите!», «валяйте!» Главное — покороче, побыстрее. Еще короче, еще быстрее. Совсем коротко и немедленно…

Все многописание давало сначала 30, потом 50, наконец 100 рублей в месяц, а требовалось не менее 150–180 рублей. Деньги молниеносно уходили на оплату квартиры, питание, одежду, возврат долгов. В 1882 году Чехов писал уехавшему из Москвы старшему брату: «Денег — ни-ни… Мать клянет нас за безденежье…»

Часто на его долю выпадали объяснения с лавочниками, портными, которым задолжали старшие братья. От усталости, от плохого питания у Чехова бывали головокружения, которые он скрывал от родных. Помощников у него не было. Миша охотно служил на посылках (и гонорар получит, и за билетами слетает, и в лавочку сбегает). Но репетиторствовать в свои 16–17 лет, как брат в таганрогские годы, чтобы заработать хоть что-нибудь, не рвался. Маша помогала матери по хозяйству, но предпочитала походить на барышню из хорошего семейства. В доме появились ее подруги по курсам — Е. Эфрос, О. Кундасова, Е. Юношева. В те годы девушки уже приезжали учиться в Москву отовсюду. В аудиториях Политехнического музея, где им читали лекции (история, русская литература, история искусства), порой не хватало места. Преподаватели — В. О. Ключевский, Н. И. Стороженко, С. А. Юрьев, А. Н. Веселовский и сам В. И. Герье. Среди молодежи ходили слухи о нетерпимости сдержанного, даже казавшегося суровым, основателя курсов к коротко стриженным волосам, небрежной одежде. Но и о его доброте — многих неимущих Владимир Иванович освобождал от платы.

Как в письмах Чехова и воспоминаниях о нем не отразилась его студенческая жизнь, так в воспоминаниях Марии Павловны и ее приятельниц курсы почти не упоминались. Неизвестно даже, закончила она их или оставила по какой-то причине в 1885 году, начав преподавание в московской частной женской гимназии Л. Ф. Ржевской. Вероятно, приятельский круг старших братьев — художники Левитан, Коровин, Шехтель, музыканты М. Р. Семашко, В. С. Тютюник, А. И. Иваненко — привлекал ее больше, чем студенческие кружки. Там молодых людей поверяли отношением к учениям Лассаля и Милля, там в любви объяснялись по Спенсеру и обсуждали рефераты, вроде «Подведем мину под Шопенгауэра и взорвем его».