Устные рассказы

– В данном случае я разберусь. Идите. Пускай он ко мне явится.

Мне Полонский звонит, рассказывает весь этот разговор и говорит:

– Что вы наделали? Там он вне себя.

Ладно. Иду я к Дукельскому. Прихожу, вхожу к нему в кабинет. Дукельский сидит, перед ним, значит, мой доклад, моя стенограмма. Он его листает, поглядывает на меня.

– Знакомая вам бумага?

– Знакомая.

– Вы писали?

Я говорю:

– Диктовал.

– Ну, диктовали. Как – диктовали?

– Стенографистке.

– Бойко, – говорит Дукельский. Я молчу. – Ага, вот, унтер Пришибеев, забыл этот рассказ.

Я говорю:

– Был такой унтер Пришибеев, все старался порядок наводить.

– Ага. Вот и я так. Держиморда.

Я говорю:

– Ну, Держиморда, это из «Ревизора».

– Так.

Закрывает он доклад и говорит:

– Слушайте, товарищ Ромм, сколько у вас лет сидел Шумяцкий?

Я говорю:

– Да лет десять, наверное, сидел.

– А я двадцать просижу, двадцать, понимаете?! Двадцать лет. Вам сейчас сколько?

Я говорю:

– Тридцать семь.

– А будет, значит, пятьдесят семь, когда я уйду от вас. Вам уже будет пятьдесят семь, понимаете. Жизнь-то уж пройдет, да?

– Пройдет.

Он встает, подходит ко мне, длинный, кладет мне руку на плечо. Сам чешет другой рукой у себя между лопатками, очень любил он чесать между лопатками и перебирать вообще плечами.

– Вот слушайте, – говорит он мне, наклонившись к самому моему уху. – Будете вместе со мной линию проводить, пойдете вверх – и подымает вверх руку, – вверх, как поется, «все выше, и выше, и выше». Не будете проводить – пойдете вниз, вниз пойдете, понятно? Вот так. А просижу я двадцать лет.

Отпустил меня, сел за стол и говорит:

– Вы в отпуску давно были? Когда отдыхали?

Я говорю:

– А я не отдыхаю.

– Отдыхать надо, нервы лечить.

Звонит, нажимает кнопку.

– Управделами ко мне.

Входит управделами.

– Вот что, купите билет, мягкий, нет, международный, Москва – Сочи, отправите товарища Ромма на Ривьеру, как там это, в Сочи, гостиница «Ривьера». Путевка туда на два месяца. Вы женаты?

– Женат, – говорю.

– Жену за его счет, его за наш счет. Ребенок есть?

– Есть, дочка.

– Дочку с собой возьмете?

– Возьму.

– Дочку тоже за его счет, у него деньги есть. А его – за наш счет. Ну, а билеты купите, на него, на жену и на дочку. На послезавтра, пусть едут. Отдыхайте, потом поговорим.

Я говорю:

– Я послезавтра не успею.

– А когда успеете?

– Да не знаю.

– Понедельник – последний срок. Чтобы вас не было в Москве. На Ривьеру, отдыхать! Вот все. Все! – закрывает доклад.

Ну, поехал я «на Ривьеру». Вернулся обратно, опять Дукельский меня вызвал.

– Отдохнули?

– Отдохнул, – говорю.

– Поняли?

– Да не совсем.

– Постараетесь – поймете.

Кончился тем разговор.

К концу года, я уже снимал «Ленин в 1918 году», собрал он опять всех по вопросу об авторском праве. Говорит:

– Вот, решил с вами посоветоваться, не отменить ли вам эти авторские отчисления, а вместо них – постановочные.

Ну, все ему говорят хором: да что вы, Семен Семенович, да как это можно? Да мы только этим держимся, это же кинематография, это же авторское право, там то, другое, третье.

Он говорит:

– Ну вот, оно уже отменено. Вот у меня в руках постановление Совета Министров, это я вас только так собрал, послушать, что вы скажете. А оно уже отменено, вот так-то, идите.

Говорят, Алексей Толстой пришел после этого собрания и острое слово пустил: «Со времен отмены крепостного права наша семья еще такого удара не переносила».

Так вот действовал Семен Семенович Дукельский. Вот, запомнилось мне еще последнее свидание с ним. Уже дела в кинематографии пошли резко вниз, введен был новый порядок финансирования студий, все прямо с ума сходили. Картин сразу стало меньше. Запустились ужасно какие-то плохие сценарии. Введен был железный порядок – он и до сих пор, кстати, существует, – все, что прежде было сделано, было сметено его железной рукой.

Кончил я «Ленин в 1918 году», и вот пришлось мне опять с ним выдержать беседу. Показал он картину Сталину, и, как я потом узнал, Сталину музыка не понравилась. Но я еще не знал этого. Вызывают меня и композитора (а музыку писал Анатолий Александров, чрезвычайно вежливый, деликатный, корректный человек). Проводят нас в просмотровый зал, там рояль стоит. Сидим. Через некоторое время входит Дукельский.

– Товарищ режиссер, здравствуйте. А это вы – товарищ композитор?

– Да, я композитор.

– Так, композитор, Александров. Так. Но не тот.

– Как – не тот?

– Не хор.

– Нет, – говорит, – не хор.

– Так, скажите мне, товарищ композитор, когда было освобождено Приморье нашими доблестными советскими войсками?

Александров быстро сказал:

– В двадцать втором году.

– Да, в двадцать втором году. А Ленин у вас в каком году?

– Какой Ленин?

– К которому музыку вы писали.

– В восемнадцатом.

– Почему же вы песню эту вставили?

– Куда?

– В увертюру.

– А там нету этой песни.

– Играйте.

– Кого?

– Увертюру.

Александров играет: тарам-тарам, тарам-тарам-там.

– Во!

– Что?

– Да песня – «По долинам и по взгорьям».

– Да нет ее тут.

– Как же нет, я ж слышу.

– Да нет ее, Семен Семенович.

– Так. А почему у вас белые отступают под польку.

– Как – под польку?

– А красные наступают под марш. Полька.

– Да не полька это.

– Ну, вальс.

– Но, простите, полька на два счета, вальс на три счета. А это на четыре счета.

– Играйте.

Играет.

– Это вальс.

– Да марш.

Тут я начал сомневаться в том, что Дукельский был тапером.

Я говорю:

– Семен Семенович, это не вальс, это марш.

Вы помолчите, я с композитором разговариваю. Вот так. Вы консерваторию окончили?

– Я профессор консерватории, – уже начиная оскорбляться, говорит Александров.

– Ну, это да, это бывает. А? Окончили?

– Окончил, – говорит Александров, – с золотой медалью.

– Так. Окончили консерваторию… Профессор… Так. Кто «Валькирии» написал, знаете?

– Вагнер.

– Вагнер. Да, Вагнер. Ну-ка, сыграйте.

– Чего?

– «Валькирию», вот, когда эти девицы по воздуху летят, вот это сыграйте.

Александров играет: трам-та-ра-там, трам-тара-там-там.

– Во! – говорит Дукельский.

– Что – во?

– Вот эту музыку надо писать к этой картине.

– Так она же написана!

– А вы еще раз ее напишите.

– Ну как же я могу ее еще раз написать? Она же написана.

– Не можете? Второй раз не можете?

– Да нет, Семен Семенович, второй раз, простите, не могу.

– Ага, второй раз не можете. Ну, что ж. Так вы профессор?

– Да.

– Ну, вы свободны. Товарищ режиссер, пройдите ко мне в кабинет.

Прошел я к нему.

– Не годится композитор. Профессор. Понимаете, он украсть не может, ну и написать, как этот, как Вагнер, – не может. А надо, чтобы было, как Вагнер. У нас есть такие, чтобы могли написать, как Вагнер?

Я говорю:

– Таких, пожалуй, нету. Как Вагнер, таких нету.

– Тогда возьмите такого, который может украсть. Украсть, понимаете, и так сделать, чтобы вроде было как Вагнер и не как Вагнер. Вот. И срок вам три дня.

Я говорю:

– Это что?

– Это приказ.

Я говорю:

– Чей?

Он говорит:

– Мой. Мой, мой, всегда мой. Всегда будет мой приказ, понимаете, мой. А выполнить надо. И можете никому не писать. Вот вы писали насчет «Пиковой дамы» жалобу вместе со всеми. Кому писали? Молотову, Сталину. А где жалоба? У меня. Вот, напишете – опять будет у меня. А почему, не скажу. Приказ мой, а выполнить придется. Вот так. Берите, который украсть сможет. Понятно? Все, идите. Я вам снижаться не позволю. Вот вверх, все выше, выше и выше. И вы запомнили тот разговор, что я у вас, сколько я у вас сидеть буду, помните?