Гамаюн. Жизнь Александра Блока.

Благословенно, но невозвратимо…

Встречи продолжаются, но в отношениях возникает натянутость. Она зовет его в театр – будет петь Леля, он отказывается. Не идет даже на возобновленную «Кармен». Она ищет повод для встречи – просит Бальзака, посылает цветы. «Л.А.Дельмас звонила, а мне уже было „не до чего“. Потом я позвонил – развеселить этого ребенка».

Он интенсивно живет своей жизнью, много работает. Его тщетно осаждают женщины – все та же Н.Н.Скворцова и новые – Е.Ю.Кузьмина-Караваева, Н.А.Нолле, мадам Фан-дер-Флит, Майя Кювилье, какие-то незнакомые барышни… Но он опять полон Любой.

Последняя запись 1914 года: «Моя она и я с ней. Но, боже мой, как тяжело. Три имени. Мама бедная, Люба вдали, Любовь Александровна моя. Люба».

Последнее имя как-никак все-таки: Люба. Он пишет ей: « Я думаю о тебе – думаю сквозь всю мою жизнь, которая никогда еще не была такой, как теперь». И в другой раз: «Благодарю тебя, что ты продолжаешь быть со мною, несмотря на свое, несмотря на мое. Мне так нужно это».

Так начался и прошел и 1915 год.

В конце июля Любовь Александровна гостит в Шахматове, по вечерам поет за старинным бекетовским клавесином – из «Кармен», из «Хованщины», романсы. С Блоком они много говорят – все о том же, о взаимном непонимании. В августе, поводя итог разговору, он посылает ей прямое, суровое письмо:

«…ни Вы не поймете меня, ни я Вас – по-прежнему. А во мне происходит то, что требует понимания, но никогда, никогда не поймем друг друга мы, влюбленные друг в друга. Вы с этим будете спорить, но меня не переспорите. В Вашем письме есть отчаянная фраза (о том, что нам придется расстаться), – но в ней, может быть, и есть вся правда: я действительно «не дам Вам того, что Вам нужно». Той недели, которую Вы провели в деревне, я никогда не забуду. Что-то особенное было в этом и для меня. И это еще резче подчеркнуло для меня весь ужас положения. Разойтись все труднее, а разойтись надо… Моя жизнь и моя душа надорваны; и все это – только искры в пепле. Меня настоящего, во весь рост, Вы никогда не видели. Поздно».

Тут нельзя не сказать несколько слов о поэме «Соловьиный сад». За ее сюжетом сквозит реальная житейская ситуация.

Поэма была задумана в январе 1914 года, в основном набросана в августе 1914-го, завершена в октябре 1915-го. На это время приходится встреча поэта с его Кармен, вспышка и медленное угасание их романа. Есть сведение, что на отдельном издании «Соловьиного сада», подаренном Л.А.Дельмас, Блок сделал такую надпись: «Той, которая поет в соловьином саду» (книга не сохранилась).

Прямых аналогий искать, конечно, не следует, смысл поэмы неизмеримо шире того, что можно извлечь из совокупности житейских фактов и обстоятельств, но в самой коллизии страсти и долга, лежащей в основе поэмы, бесспорно просвечивает личный опыт пережитого Блоком в это время.

В первом черновике «Соловьиного сада» набросано только начало будущей поэмы (первая, вторая и третья главки). Далее идет следующий план продолжения «Он услышит чужой язык, испугается, уйдет от нее, несмотря на ее страсти и слезы, и задумается о том, что счастию тоже надо учиться».

Герой поэмы, «обездоленный бедняк», поверил в призрак счастья, которое будто бы ждет его за решеткой соловьиного сада.

И стучаться не нужно было – «сама отворила неприступные двери она». В ее объятьях открылся ему «чуждый край незнакомого счастья», и он уже готов был забыть о своем трудном «каменистом пути». Но никакой «очарованный сон», никакая соловьиная песня не способны заглушить в человеке голос долга. «Не забывай долга – это единственная музыка. Жизни и страсти без долга нет» – это давнее убеждение Блока сохранило всю свою силу и ярко вспыхнуло в его поэме.

Призвание человека – труд и борьба, и ни при каких условиях не должен он изменять жизни, сколь бы суровой и невыносимой она ни была, ради призрачного уединенного счастья. Бегство от жизни – мнимое освобождение, ибо жизнь жестоко мстит за измену ей, мстит отчаяньем, одиночеством, утратой своего места в мире.

Повесть о пленнике и отступнике соловьиного сада – именно о том, о чем Блок говорил и спорил с Дельмас, вникая в ее «чужой язык».

Постепенно имя ее почти исчезает со страниц блоковских записных книжек.

В январе 1916 года записаны (с пометой: «Опять!») и тут же брошены две строчки:

Слово «омрачаешь» и вопросительный знак говорят сами за себя. Хотел написать одно, а написалось (в феврале) совсем другое – «Превратила все в шутку сначала, поняла – принялась укорять…»: