Екатерина Великая

— Ведайте, ведайте, что я есмь убийца возлюбленного моего сына… Я смерть его уготовал до рождения его, дав жизнь ему отравленную… Я, я един прекратил дни его, излив томный яд в начало его… Во все время жития своего не наслаждался он здравием ни дня единого; и томящегося в силах своих разверстие яда пресекло течение жизни. Никто, никто меня не накажет за мое злодеяние!..

Нечаянный хлад разлился в моих жилах. Я оцепенел. Казалось мне, я слышал мое осуждение. Воспомянул дни распутный моей юности… Воспомянул, что невоздержание в любострастии навлекло телу моему смрадную болезнь. О, если бы не далее она корень свой испустила! О, если бы она с утомлением любострастия прерывалась! Прияв отраву сию… даем ее в наследство нашему потомству. О, друзья мои возлюбленные, о чада души моей! Не ведаете вы, колико согреших перед вами. Бледное ваше чело есть мое осуждение. Страшусь возвестить вам о болезни, иногда вами ощущаемой. Возненавидите, может быть, меня и в ненависти вашей будете справедливы… Согрешил в горячности моей, взяв в супружество мать вашу. Кто мне порукою в том, что не я был причиною ее кончины? Смертоносный яд… переселился в чистое ее тело, отравил непорочные ее члены… Ложная стыдливость воспретила мне ее в том предостеречь… Воспаление, ей приключившееся, есть плод, может быть, уделенной ей мною отравы».

Обычно исследователи Радищева стыдятся этих строк и не приводят их. Хотя во всей книге они, пожалуй, наиболее искренние и наиболее безжалостные по отношению к самому автору. Однако нести тяжесть личного греха писателю страшно, и он заканчивает длинный покаянный монолог совершенно неожиданно: «Но кто причиною, что сия смрадная болезнь во всех государствах делает столь великие опустошения?.. Разве не правительство? Оно, дозволяя распутство мздоимное… отравляет жизнь граждан» ^[1415]. Оказывается, в том, что молодой повеса гулял по лейпцигским борделям, виновата Екатерина II, посылавшая деньги на его обучение юриспруденции. А в том, что зрелый Радищев из «ложной стыдливости» не предупредил любимую о своем недуге, — извращенные нормы общественной морали.

Но вернемся к «Житию Федора Ушакова», увидевшему свет в 1789 году. Заключенные в брошюре мысли показались Дашковой «неразработанными» и «опасными по нашему времени». Княгиня абсолютно права. Ведь брошюра повествует вовсе не о том, как кто-то ел и спал. Это рассказ о жизни русского студента на фоне волнений против деспотизма гофмейстера Бокума — единственной доступной тогда для юных бунтарей власти. Этот фон и является в книге Радищева главным. Отталкиваясь от волнений в Лейпциге, автор развивает идеи в духе Французской революции.

Не для печати им уже была написана ода «Вольность».

Радищев не отважился поместить в «Житие…» даже отрывки из оды, как сделал позднее в «Путешествии…». Но «Вольность», созданная в 1781–1783 годах, задолго до Французской революции, кладет отсвет на страницы всех последующих произведений автора. Дашкова интуитивно уловила настроение революционного томления, разлитое в брошюре. Поэтическое прозрение или опыт Английской революции позволили Радищеву за десять лет до событий в Париже предсказать судьбу Людовика XVI. Когда французскому монарху отсекли голову, многие зрители из толпы поспешили к эшафоту, чтобы омыть свои платки в крови «тирана».

«Неразработанный» язык «Жития…» также не понравился Дашковой. И недаром. Княгиня и ее сотрудники столько сил положили на создание словаря современного им русского языка, прививали обществу очищенные от архаики нормы грамматики, старательно разъясняли значение слов и способы их правильного употребления в письменной и устной речи. А тут, точно по недоразумению, на них со страниц брошюры дохнуло бессмертным стилем «Тилемахиды» В. К. Тредиаковского. За полвека язык ушел далеко вперед, да и во времена самого стихотворца так никто уже не говорил. Не зря сотрудники показали княгине брошюру Радищева как пример незнания русского языка.

Они ошибались только в одном. Автор «Жития…» не просто не знал, он знать не хотел их трудов. Изящество слога, легкий язык, «гладкопись», как говорили в XVIII веке, — все это было глубоко чуждо Радищеву. Его интересовали необычные, неудобные языковые формы. Например, в поэзии он презирал столь любимый отечественными стихотворцами четырехстопный ямб, зато экспериментировал с гекзаметрами и сафической строфой. Обожал, когда обилие согласных звуков буквально наезжает друг на друга в одной строчке. То же происходило и в прозе. Обширное использование церковнославянизмов, длиннейшие предложения по семь-восемь строк, обороты, не лезущие ни в какие грамматические нормы: «…идущу мне, нападет на меня злодей…», «…муж и жена… обешиваются прежде всего на взаимное чувств услаждение…» — все это характерные особенности радищевской стилистики.

Исследователи творчества Радищева по-разному отвечают на вопрос: зачем он так писал? Одни считали, что из конспирации. Старался сбить со следа «царских ищеек», когда они будут разыскивать автора крамольного «Путешествия…» ^[1416]. Другие возражают им, что и «Житие…», и «Дневник одной недели», и многие статьи Александра Николаевича написаны тем же неудобочитаемым языком. Как раз по стилистике автора легче всего было узнать, да он и не особенно скрывался. Скорее, дело в осознанном эксперименте ^[1417]. Мучительностью и корявостью языка писатель старался передать материальную грубость мира, трудность окружающей его жизни, где нет места ничему легкому и простому. Радищев добивался плотной осязаемости своих слов. Он пытался посредством невообразимо трудного стиля задеть, поцарапать читателя, обратить его внимание на смысл написанного, заставить по несколько раз вернуться к непонятной мысли, разобраться, вникнуть… Возможно, автор не знал, что большинство читателей откладывают книгу там, где им становится сложно. Следом приходит скука. А скука, как писал Пушкин, «холодная муза». Недаром изучение «Путешествия…» по школьной программе отбило желание ближе знакомиться с Радищевым у нескольких поколений наших соотечественников.

Ученые из Российской академии предлагали другой путь. Без словаря не мог бы состояться необыкновенно чистый и легкий язык H. М. Карамзина, а позднее русское образованное общество не было бы готово принять гениальные в своей ясности и простоте языковые нормы Пушкина. Дашкова и ее сотрудники отстаивали одну линию развития русского литературного языка — к максимальной простоте и понятности. А Радищев — принципиально другую — к архаике, усложнению, экспериментам с лексикой и грамматикой. Заслуга Дашковой и ее помощников состояла в том, что они угадали, куда развивается живая русская речь, и потому выиграли поединок с «экспериментаторами». А ведь невидимая битва за язык — порой самая сложная. Речь определяет способ мышления, в конечном счете ментальность целого народа.

Помимо «расстеганного», как тогда говорили, стиля автора и его еще более «расстеганных» идей, у Екатерины Романовны были особые причины для недовольства как самим Радищевым, так и «Обществом друзей» в целом. Эти причины лежали в той области, которую принято называть «литературократией». Речь идет о литературе не как об искусстве создания текстов, а как о процессе издания книг, их распространения, влияния на умы и в конечном счете достижения автором определенного положения в обществе — пророка в своем отечестве.