Мемуары. 50 лет размышлений о политике

Перевод на английский потребовал нескольких лет; издателю пришлось трижды давать на исправление работу, первоначально предпринятую превосходным литератором с репутацией опытного переводчика. Разрыв между обстановкой, которую я описывал в третьей части, и ситуацией, сложившейся четырьмя или пятью годами позже, дал критикам повод для нападок. Выводы, скорее негативные, чем позитивные, в конце ряда глав (особенно во второй части), видимая двусмысленность «Праксиологии» пришлись не по душе многим читателям. Как замечал профессор Фокс в своей рецензии, вся книга несла отпечаток германского влияния, в частности Вебера, и американской школы международных отношений; французский автор синтезировал на свой лад и в присущем ему стиле эти два влияния. Итак, произведение сложное и трудное.

При всем том я постепенно пришел к убеждению, что относительный [196] провал «Мира и войны» в Соединенных Штатах был обусловлен как недочетами книги, так и случайными обстоятельствами вкупе с нормальным соперничеством специалистов. Я утомил бы читателя, если бы, двадцать лет спустя после выхода книги, стал отвечать на критические отзывы. Некоторые из них были хвалебными (среди французских авторов упомяну только Ж.-Б. Дюрозеля, франко-американца Стенли Хоффмана и Ж.-Д. Рейно). Мне хотелось бы объяснить причины, по которым я склонен считать, что достиг своей цели лишь наполовину. Смысл, который я придавал — и придаю до сих пор — «теории» (при том что я охотно отбросил бы сам термин), кажется мне обоснованным; но вот различие между первой частью («концепты и системы») и второй («детерминанты и закономерности») разработано плохо. Некоторые главы второй части слабы.

Хоть я и сделал упор на новых элементах, которые приносит ядерное оружие, хоть я и ставил себе цель включить его в дипломатическую практику, но удалось ли мне установить необходимое равновесие между чудовищностью оружия и банальностью межгосударственных отношений? Формула выжить — значит победить кажется мне сегодня более двусмысленной, чем вчера, хотя, вероятно, я все еще склонен оправдывать ее, по меньшей мере частично. Меня можно упрекнуть и упрекали — в том, что я свел сегодняшний мир к миру прошлого и сосредоточился на межгосударственной сфере в ущерб транснациональной, или межнациональной, или наднациональной. Да, конечно, я в некотором роде содействовал осознанию этих различий, но не извлек из этого пользы для себя. Транснациональное сообщество — экономическое, идеологическое, религиозное, игнорирующее и часто лишающее смысла границы — было мною концептуально идентифицировано и местами упомянуто, но не исследовано глубоко. Вероятно, можно было бы сказать (но ошибочно), что дипломатически-стратегическое поведение, составляющее центральную тему моей книги, становится менее важным сектором в совокупности международных отношений. Я включил ядерное оружие в обычную (as usual) дипломатию, не уточнив место последней по отношению к транснациональной сфере, к мировой экономике. Мне хотелось написать трактат о войне и мире в обыденном значении этих слов, о войне кровавой, в которой действует оружие. Я не отрицал ни войну радиоволн, ни торговую или валютную войну, ни войну идеологий; я даже коснулся некоторых аспектов этих войн или, скорее, этих соперничеств, но в 1961–1962 годах конфронтация между Востоком и Западом находилась, на мой взгляд, в центре межгосударственных отношений. Я и сегодня придерживаюсь того же мнения, однако мне следовало бы обосновать свой выбор, сократить другие рассуждения и увязать анализ межгосударственной системы с анализом мирового рынка (или двух экономических систем — капиталистической и социалистической).

Я пожертвовал также тем аспектом дипломатической реальности, который становится все важнее, а именно — зависимостью дипломата (в значении, придаваемом мной этому слову, — человека, принимающего решения во внешнеполитической деятельности) от различных влияний внутри политического класса или внутри самого общества. Дж. А. Эллисон утверждает в своей книге, что я в конечном счете, вопреки оговоркам и нюансам, сохраняю понятие «рационального действующего лица» или, выражаясь другими словами, допускаю отождествление сообщества с «индивидуальным действующим лицом». Между тем столь распространенные в Соединенных Штатах исследования на тему decision-making, искусства принятия решений, доказывают, что президент США не похож на стратега, свободного от каких-либо стеснений или нажима и единовластно рассчитывающего свои возможности в виду поставленной себе цели. Американские президенты — как, в известной мере, даже Сталин и Гитлер, — получают информацию от более или менее самостоятельных служб; прежде чем принять решение, обсуждают его с советниками, в том числе с военачальниками. А эти советники или эти поставщики информации, в свою очередь, не являются рациональными действующими лицами, выполняющими свою миссию без иной мотивации, нежели истина или национальный интерес. Они принадлежат к некой организации, служат ЦРУ или «Эр Форс» («Air Force»), а не непосредственно Соединенным Штатам. Они расточают противоположные советы, ибо действуют — по крайней мере отчасти — в соответствии с интересами своей организации. Быть может, нигде за пределами Соединенных Штатов соперничество организаций не вызывает столько страстей и не принимает почти институционального характера. Но более или менее смягченное подобие этого явления обнаруживается и в других странах, будь то в нашу эпоху или в прошлом. Тот, кто хотя бы немного изучал события, происходившие в дни, предшествовавшие войне 1914 года, не питает больше иллюзий относительно хаоса мнений, интересов и страстей, из которого рождается в конце концов несколько решений, чреватых гибелью миллионов.

Разумеется, мне и тогда не был неведом разрыв, существовавший между «рациональным действующим лицом» — Францией, Россией, Германией, Австро-Венгрией — и теми ответственными лицами в этих странах, которые конкретно делали Историю. Мне следовало бы, особенно во второй части, посвятить углубленное исследование этому аспекту дипломатии, не то чтобы новому, но явственно обозначившемуся в нашу эпоху. Тем самым я проиллюстрировал бы по меньшей мере одну задачу, находящуюся в ведении социологии — не макросоциологии, практикуемой П. А. Сорокиным, а эмпирического социологического анализа, применимого ко всем секторам общества, ко всем стилям поведения социального человека.

Я упрекаю себя также в недостаточной разработанности некоторых глав второй части, в особенности той, что озаглавлена «Корни института войны». Мое знание литературы о войнах в так называемых архаических обществах было, разумеется, неудовлетворительным.

Ограничусь этим наброском самокритики. Во Франции и некоторых других странах эта книга явилась если не «суммой знаний» или неким «монументом», то, по крайней мере, систематизированным анализом не всех, но многих проблем и аспектов международных отношений (особенно нашей эпохи). Большинство американских профессоров не сочло эту попытку полезной для себя; многие из них заметили в ней лишь недостатки или пробелы. Вне Соединенных Штатов профессора и студенты оценили и все еще ценят мою попытку менее сурово. Для этого ретроспективного обзора праксиологические выводы важнее, чем суждение о научных достоинствах и просчетах книги.

Здесь мне следует рассмотреть одновременно эссе «О войне», включенное в книгу «Надежда и страх века», и «Великий спор. Введение в ядерную стратегию». Главы «Мира и войны», посвященные «Сдерживанию» и «Игре вничью» в Европе, удовлетворяют меня меньше, чем «Великий спор».

Вместе со многими другими я участвовал в концептуальной разработке того, что американцы именуют ядерной стратегией. Первая фаза — одностороннее устрашение: Соединенные Штаты одни располагают единым комплексом носителей (тяжелые бомбардировщики «Стратиджик Эйр Комманд» («Strategic Air Command»)) и атомными бомбами. Вторая фаза: Советский Союз также обладает атомными бомбами и бомбардировщиками, способными благодаря своему радиусу действия достичь американской территории. Третья фаза: с обеих сторон термоядерное оружие дополняет или заменяет атомные бомбы, а к бомбардировщикам добавляются ракеты. Это уже конец 50-х и начало 60-х годы, когда я писал «Мир и войну» и «Великий спор». С тех пор число ядерных боеголовок (английское warhead, переводимое часто как ogive; я употребляю слово ogive только в значении совокупности ядерных боеголовок, переносимых одной ракетой) резко возросло благодаря технике MIRV (Multiple independently targetable vehicles), а точность ракет делает уязвимыми ракеты, запускаемые с земли (ICBM). Знаменитая статья Альберта Уолстетера «The delicate balance of terror» («Хрупкое равновесие страха») [197] вновь становится актуальной.