Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове

Естественно, я верил словам Мусы, но мне показалось на миг, что искать нечто судьбоносное во встрече с людьми, о которых я не слыхивал, — несколько наивно. Не прошло и нескольких дней, как в «Литгазете» начались дискуссии по поводу книги Юрия Кузнецова «Во мне и рядом даль». Чуть ли не первые полосы отводились критическому разбору и откликам.

Иных критиков выводило из себя стихотворение, начинающееся такими строками:

Критики середины семидесятых годов ломали копья и голову, пытаясь понять нравственную направленность, заряд этого стихотворения. Были и публикации в защиту Юрия. По мнению Евгения Рейна, в строке «Я пил из черепа отца», в своё время ставшей мишенью критики, — не позор, не эпатаж, а гениальная метафора. «Осиное гнездо» разворошила статья Вадима Кожинова. Это ломание копий продолжалось битый год. Евтушенко даже посетовал в кругу друзей, мол, столько статей не посвящалось нашим шестидесятникам, вместе взятым. Впоследствии Евтушенко составит перечень поэтов — служителей Аполлона. В этот перечень он включит, помимо себя, Кушнера и Бродского, а затем — «представителя патриотического лагеря» Кузнецова. И, таким образом, в моём представлении обозначатся портреты Евгения Евтушенко, с которым я чаял познакомиться, и Юрия Кузнецова, поэта милостью Божьей, с которым меня свела судьба. Ответ Кузнецова можно было предвидеть: «Звать меня Кузнецов. Я один. Остальные — обман и подделка». Придирчивый взгляд усмотрит в этих словах эгоцентрическую позу. Но кому дано знать меру внутренней убеждённости и искренности поэта?

Как ни хотелось литературным оппонентам, но Юрий Кузнецов вскоре выдвинулся в ряды известнейших поэтов тогдашней страны. Руководителем отделения поэзии ВПК был признанный и почитаемый Александр Межиров. Один день на неделе посвящался обсуждению стихов. На последних порах во время семинаров всё чаще звучало имя Ю. Кузнецова. После долгих просьб слушателей курсов Межирову удалось уговорить Юрия Кузнецова прийти на встречу с нами. Хотя многим из нас он приходился ровесником, он с первых минут дал почувствовать, что не является «членом коллектива». Смолоду отличавшая его уверенная манера держаться, даже чуток самоуверенная, будет сопутствовать ему до конца жизни. Он был незауряден и осознавал эту незаурядность. Юрий Кузнецов отличался не только своей тяжеловесной угловатостью, весь его облик, упрямо сжатые губы, жёсткий проницательный взгляд говорили об этой отличительности. Как заметил Валентин Распутин, есть очень редко встречаемые лица, чьи черты напоминают как бы обобщённый образ внутреннего состояния, настроения, покоя или болезненности, и мы невольно сопоставляем себя с ним. Об этих людях говорят: «У него одно лицо, и это лицо — зеркало его жизни». Действительно, у Юрия Кузнецова было необычное, неповторимое лицо. Лицо ведуна, явившегося из степного предгорья, цепкий взгляд, видящий, кажется, насквозь, редко встречающаяся печать одухотворённости, провидческой гениальности, орлиными крылами сходящиеся, но не смыкающиеся брови, и с переносицы круто взлетающая по просторному челу морщина, проницательные голубые, заглядывающие в душу глаза… И божественная гармония внешнего облика и внутреннего существа… Невидимая работа мысли, тлеющая лирическая эмоция… Казалось, его «лирическая лаборатория, где не было признаков жизни и смерти, заперта снаружи амбарным замком его сжатых губ». Всё это являло вещие знаки, показывающие отличие представшего вам от вас, смертных людей… Бывало, в разговоре хмурил брови и в раздумчивых паузах разминал горло. Люди тянулись к нему по воле неведомой силы, многие могли только мечтать об общении с ним. Была в этой его притягательности некая непостижимая энергия, стоявшая за пределами чисто поэтической харизмы…

Его суждения, исторические познания, мифологическое мироощущение, доведённые до слушателей ВЛК, подтверждали неординарность его как художника-мыслителя. По завершении встречи к нему, как мухи на мёд, устремились слушатели, обступили гурьбой. Однако он, не изъявляя желания продолжить общение с аудиторией, обратился ко мне: «Мамедик, пойдём». И, взяв меня под руку, повёл к Тверскому бульвару, повергнув в замешательство моих коллег, да и меня самого.

Ведь я был, пожалуй, самым пассивным участником этой встречи. Очевидно, причиной оказанной мне чести был наш единственный разговор двух-трёхмесячной давности в общежитии, обнаруживший какие-то точки соприкосновения. Между тем, я не ожидал, что могу запомниться этому, уже знаменитому человеку. И вот, поди же, шествуем оба-два, рядом, как старые знакомцы. «Брось это всё, — сказал он. — Бессмысленные вещи. Пойдём-ка, отведём душу…» И это отведение души длилось чуть ли не до рассвета. Расставаясь, обменялись телефонными номерами и изредка названивали друг другу, справлялись о делах, о самочувствии; чаще я, иногда он.

Юрий Кузнецов с тех времён действительно был в центре всеобщего внимания. Многие поэты нуждались в его духовной индукции, — как магнит не может проявить свои качества без соприкосновения с железом, так и они — без него. При всей молодости, он ворвался в поэзию как буря, со своим кредо, голосом, почерком; он вовлёк в сферу своей гравитации не только одногодков, но и поэтов постарше. Даже стихи у многих тех, кто нынче в Азербайджане ходит в поэтах-новаторах, при внимательном прочтении обнаруживают знакомые следы кузнецовских «Тридцати лет» и «Зеркала»…

После встречи с ним в нашем общежитии произошло трагическое событие: в своей комнате покончил с собой слушатель ВЛК, учившийся с нами на одном курсе, на одном семинаре, тёзка и однофамилец именитого поэта — Юрий Кузнецов-Курутов… Трудно судить о мотивах этого самоубийства. Но, думается, в этом роковом решении сыграло свою роль отчаянное сознание невозможности тягаться с недосягаемым и знаменитым тёзкой и однофамильцем.

В «Молодой гвардии» готовится к изданию мой второй сборник. Рукопись получила положительную рецензию. После публикации части этих стихов в журнале «Молодая гвардия», одобрительного отзыва Ал. Михайлова в «Литературной газете» рукопись дали на перевод поэту, не очень компетентному в переводческом деле. После озвучания стихов на русском языке рецензировали переводную рукопись. Рецензент расточал похвалы переводчику, и создавалось впечатление, что всеми достоинствами будущая книга обязана только ему. Между тем книга была включена в план на основе представленного подстрочного перевода. Рецензию прислали мне в Баку. По прочтении переводов, обнаружив, что они не имеют ничего общего с подлинником, я отправился в Москву. Встретились с тогдашним завотделом издательства поэтом Вадимом Кузнецовым. Вернул ему переводы: «Эта книга не моя, а переводчика. Если хотите издать, напечатайте под его именем. Я не хочу издания такой моей книги». Вадим Кузнецов реагировал раздражённо: «Поэты из Азербайджана приезжают бить челом, чтобы издать книгу, из кожи лезут вон, чтоб напечататься хоть в альманахах; мы вот издаём твою вторую книгу, а ты артачишься. Раз так, тогда в этом издательстве впредь твои книги не будут издаваться». «Мне не нужны одолжения, — ответил я, — я хочу быть представленным русскому читателю, как есть».

Завотделом, не ожидавший такого ответа, убавил тон: «Ладно, кого ты хочешь видеть переводчиком своих стихов? Но, если кто-то возьмётся за это дело, должен выполнить работу за месяц-другой. Мы тоже хотим, чтобы у тебя вышла добротная книга».

Я хоть и не был готов к такому предложению, что-то подтолкнуло меня: «Назови Юрия Кузнецова». Ответ удивил заведующего отделом: «Но он ведь ничего не переводит. Возьмётся ли? Если и вправду согласится, дайте нам знать».

Выйдя из издательства, я позвонил Юрию и объяснил ситуацию. (Естественно, пока не заикнулся о своём желании, чтобы он взялся за перевод моих стихов.)