Курчатов

Расскажу Вам еще и о другом. Приехала весною из Крыма моя мама с братом и сестрою, и мы снова зажили тесной семьей. Это так успокаивает и ободряет. Потом я уехала на месяц в Новгородскую губ[ернию], в имение тети, и там провела чудное время среди детей (моих маленьких двоюродных сестер и братьев), среди простора и красоты природы. Имение старое, старый дом с портретами наших предков в золоченых рамах, со старинным роялем и угловым диваном в гостиной, с массою старых книг, с привидениями» (дальнейший текст утрачен).

№ 11

«Петроград, 8 ноября 1922 г.

Здравствуйте, Игорь! Сегодня пришло Ваше письмо, и я почти сразу отвечаю Вам. Осенний день. Утром, когда я ехала в Институт, крупными хлопьями валил снег, а днем все растаяло, с неба моросит мелкий дождичек, а на земле везде вода. Голые деревья будто плачут, Нева серая и сердитая. В такой день особенно уютно сидеть у себя в комнате и, вспоминая прошедшие впечатления, разбираться в них. У меня сейчас довольно приятное, усталое, немного грустное настроение, которое всегда бывает после ночи, когда спать пришлось всего 3 часа. Вчера наш Институт праздновал 5-ю годовщину Октябрьской революции. Был концерт и бал. Я была там, но мне не было весело и интересно было постольку, поскольку я посмотрела на то, как веселятся наши студенты. Жалкое впечатление. Тяжело было мне то, что я еще и еще раз очень остро почувствовала, что их праздник никогда не будет моим и что никогда, никогда я не смогу слиться с массой коммунистов. Теоретически я могу уважать их за многое, могу даже преклоняться перед их сплоченной массой, одушевленной идеей общественной и политической. Ведь среди нас, „интеллигенции“, так редки теперь люди с идеями… Но когда дело дойдет до прямого столкновения с ними, меня всегда что-то отталкивает в них, и я смотрю на них с враждебностью сверху вниз. Это что-то органическое, что-то впитанное в плоть и кровь, может быть, переданное поколениями. Я придираюсь к ним, и вынести их грубость, нечуткость, самодовольство, стремление привести все жизненные отношения к самому примитивному виду, их некультурность внутренняя и внешняя — выносить все это я не могу. Конечно, это все в массе. Поэтому весь наш вечер с декламациями пролетарского поэта, напоминающими митинговые выкрики, и с танцами, уродливыми, без намека на изящество и грацию, в зале, где электричество светило тускло из-за папирос и вихря поднятой пыли, произвел на меня неприятное впечатление. Хорош был только концерт, он — истинное наслаждение. Певица так выразительно пропела арию Лизы из „Пиковой дамы“, и несколько номеров на арфе произвели чарующее впечатление. А потом еще студенты из нашего общежития пели хором старые студенческие песни. Так сильно, выразительно и красиво, как только могут петь русские люди свои любимые песни.

Напишите мне подробнее, что знаете про Сильвию и ее несчастье. Вряд ли она будет скоро писать мне. Мне так грустно узнать, что на нее упало еще одно несчастье, ведь жизнь ее очень печальна, и порой, судя по ее письмам, мне даже кажется, что она впадает в отчаяние и даже немного озлобляется против несправедливости судьбы. Мне тяжело писать ей, потому, что я чувствую, что у меня в письмах невольно проскальзывает то, что ей тяжело читать, потому, что по сравнению с ее жизнью моя — райская. Она, конечно, рада за меня, но к этому примешивается чувство горечи за себя. И грустно сознавать, что наша с ней близость из-за большого расстояния и, может быть, даже разных условий жизни пропадет. Вообще, мне всегда так неприятно думать, что не может быть вечности в дружбе людей, что всегда эту дружбу нужно подпитывать частыми встречами или общими интересами.

Я усердно занимаюсь, езжу каждый день в Институт часов на 6–7 и чувствую постепенно, как медленно втягиваюсь в атмосферу медицинского круга и как сама меняюсь, закаляясь и делаясь взрослее, пожалуй, даже серьезнее. Дни проходят однообразно, зима еще не стала, а я с нетерпением жду холодного, ясного зимнего неба и белого одеяния земли, и бодрящего пощипывающего мороза.

Хорошо представляю себе Вашу маленькую аудиторию на вечерних лекциях. Сильвия с Аней, Вы с Синельниковым, Ляхницкий и Поройков. Изменились ли они? Всё ли у Синельникова такой полурасслабленный вид, а у Ляхницкого немного надутый, а Поройков косо смотрит как-то снизу вверх, и у него такая миловидная жена. Возможно, что летом мне удастся попасть в Крым, и тогда я непременно постараюсь быть в Симферополе и увидеть всех. Я об этом много мечтаю.

Сейчас мне нужно засесть за физику, через неделю первый зачет.

До свидания, пишите скорее. Вера».

№ 12

«Петроград, 21 января 1923 г.

Игорь! Сегодня ночью я прочла чудный, фантастический, потрясающий роман о научных исканиях одного доктора. Он изучал законы мировой жизни, постепенное развитие и вымирание разных видов животных во вселенной и не только со стороны физиологической, но и историю жизни духа всего живого. В своей скрытой от всех лаборатории он производил страшные опыты вивисекций и исследования под микроскопом. Он объездил всю землю, он изучал таинственные науки древности и вникал в культы древних религий. В Индии и Тибете, где скрыты тайники самых ценных и великих духовных откровений, где скрываются те посвященные, которым известно так много, потому у них дух всецело восторжествовал над всем земным и временным, он сам был учеником одной секты, и ему открылось многое. Одиннадцать лет провел он, замурованный, в крошечной келье, где свет проходил только через отверстие для руки, чтобы брать пищу, которую приносили ему! И сила жизни его души так окрепла и развилась, что в обыденной жизни она выливалась в колоссальнейшей силе гипноза. И какие чудеса он творил гипнозом! В моей душе все сияет, все полно радостью и полнотою переживаний. И чтобы не нарушать этой полноты, чтобы не отрывать внутренний взор от того, что я вижу, и мысли от тех размышлений, которые нахлынули на меня, я сегодня целый день молчу, я сказала, что наложила на себя обет молчания, и ничто не отвлекает меня. Мне кажется, что я оторвалась от обыденного, неинтересного и увидела вдруг то вечное, что всегда есть, но что не всегда видишь. Будто серые стены моей жизни раздвинулись, и я увидела перед собою далекое синее небо и ослепилась торжеством сияющего солнца… Господи, как чудно знать и верить, что есть такие прекрасные люди, что мир таинствен и жизнь духа вечна!

Игорь, я счастлива и я улыбаюсь жизни, и восхищаюсь ею, и преклоняюсь перед Вечностью Творца. Вы так давно не пишете, отчего? Я не хочу повторять Вам, как дорога мне наша переписка, это тонкая золотая шелковинка, протянувшаяся так далеко. Я не хочу, не хочу, чтобы она лопнула. Неужели же, чтобы помнить и, главное, любить жизнь и душу кого-нибудь, нужно непременно видеться, смотреть друг на друга или слушать, вообще материально воспринимать? О нет, пусть это будет не так! Пусть мы не увидимся никогда, но пусть ниточка не рвется. Игорь, ведь та шелковинка, которая идет от меня к Вам, ведь это единственная дорожка у меня к возвышенной душе человека, других таких дорожек у меня нет. Есть дороги другие, гораздо более основательные и ощутимые материально, но эта золотая стрелка одна, никто о ней не знает, и она одна в горькие минуты бодрит меня.

Что Вы? Как Вы живете? Что вокруг Вас и что в Вас? Мне хочется знать, и я жду. Я смотрю в окно, шторы еще не спущены, и с улицы таинственно скользит синий сумрак вечера и белеет снег. Я смотрю на маленький клочок бесцветного неба над крышей дома напротив и повторяю стихи Вл. Соловьева, в которых сказано все то, что я сейчас чувствую: