Детство императора Николая II

   -- А отчего у Жоржика вихор на затылке? А отчего у Ксеньюшки носик красненький?

   И вдруг подходит к нему Жоржик, втирается меж колен и спрашивает:

   -- А отчего, дедушка, у тебя сегодня синих усов нет? Ты их дома оставил?

   Дедушка вдруг опешил и спросил:

   -- Какие синие усы? Что ты, брат, выдумал?

   -- Ты сегодня другие усики надел? -- приставал Жоржик. -- Тебе синие надоели? Если надоели, подари мне. Мне очень нравятся синие усы. Я буду на тебя похож.

   Император несколько мгновений с изумлением смотрел на внука.

   -- Ничего не понимаю, брат. Что ты тут несешь?

   -- Я тебя спрашиваю, где твои синие усы? -- продолжал нараспев Жоржик, крутя то пуговицу, то аксельбант.

   -- Но, друг мой, у меня никогда синих усов не бывало, -- говорил Император.

   -- Нет, бывало, -- упорствовал Жоржик.

   -- Я видел.

   -- Где ты видел?

   -- Я видел.

   -- Выдумал, братец. Во сне видел?

   -- Нет, не во сне. На картинке.

   Мы с Ники обомлели и показали друг другу пальцы в самой замысловатой позиции, что означало: пропали.

   -- На какой картинке?

   -- На очень хорошей картинке. Хочешь, покажу?

   -- Ну, пожалуйста, мой друг, буду очень любопытен.

   Жоржик, не взглянув на нас, медленно проследовал в игральную комнату. Ники снова шевельнул пальцами, скрючил средний, вышло: пропали!

   А из игральной уже показался Жоржик с заветной картиной. Все притихли, насторожились. Я взглянул на маму и увидел, что она -- краше в гроб кладут.

   Жоржик медленно и неуклюже разворачивал картинку. Император ему помог, вытягивая ее углом. Развернули, и торжествующий Жоржик сказал, показывая пальчиком:

   -- Видишь? Синие.

   Император внимательно посмотрел и серьезно ответил:

   -- Ты -- прав. Синие. Господа! Саша! взгляни. Усы действительно небесного цвета.

   -- Ха-ха-ха! А что же это вообще такое?

   -- Это -- генералы, -- храбро выступил Ники. -- Всех знаем. Можете спросить.

   -- Ну, вот это кто?

   И Ники рапортовал:

   -- Это Его Императорское Высочество, Великий Князь, Наследник Цесаревич Александр Александрович.

   -- Наш папа, -- вступил Жоржик.

   -- А это? -- экзаменовал удивленный Император.

   -- Это Осман-паша. Дедушка! Купи мне, пожалуйста, такую шапочку. Мне очень хочется.

   -- Нельзя! -- ответил строго Ники. -- Вера не позволяет.

   -- Правильно. На двенадцать баллов, -- сказал Император, еще более удивленный, и, повернувшись к удивленному сыну, спросил: -- Но они у тебя совершенно замечательные!..

   Я торжествующе посмотрел на маму и с немалым удивлением увидел, что она как-то странно ловит ртом воздух. Бедная мамочка! Ей эти наши штуки стоили страшной болезни печени, которая и свела ее совершенно преждевременно в могилу.

   -- Но это же замечательно!

   И поняв, что наши дела имеют успех, мы наперегонки стали рассказывать про ламповщика. И Император умиленно сказал:

   -- Пари держу, что это папин солдат.

   И тут, забыв нас, взрослые заговорили очень оживленно, и дедушка, размахивая своим легким, как пух, платком, начал оживленно держать речь:

   -- Лучшими учителями детей, самыми талантливыми, были всегда папины солдаты, да-с! Не мудрствовали, никакой такой специальной педагогики, учили по букварю, а как учили! Молодец солдат! Передайте ему мое спасибо! Один такой солдат лично мне со слезами на глазах говорил однажды: где поднят русский флаг, там он никогда уже не опускается. А Ломоносов?

   Мама не знала, что ей делать и за что зацепиться. Мы вдруг выбыли из центра внимания, и Жоржик подцепил дедушкины перчатки, от которых так восхитительно пахло, как от цветка. Жоржик подошел к дедушке и сказал: -- Дедушка, подари мне эти перчатки.

   Дедушка не расслышал вопроса, машинально подтянул Жоржика к себе и усадил на колени. Жоржик с гордостью посмотрел на нас и весь ушел в созерцание перчаток.

   И вот теперь, через такую уйму времени, я, как в двух шагах, вижу эту восхитительную сцену: великого Императора Российского и маленького хорошенького мальчика, уютно устроившегося у него на коленях. Император не обращает на него никакого внимания, продолжает живой и, видимо, интересный разговор, а Жоржик тянется к его лицу и волосок за волоском перебирает сильно поседевшие усы. И когда Императору больно, то он отдергивает Жоржикову руку, тот выждет время и опять за свое.

   Какая семья! И отчего у меня нет такого дедушки? И вообще почему я такой неудачливый? Нет ни дедушки, ни отца: одна -- мама. Я подхожу к ней, хочу приласкаться и слышу, как она дрожит мелкой лихорадкой.

Воробей

   Вспоминаю теперь, -- это был очень интересный и памятный момент моей жизни, когда я впервые и вдруг почувствовал свое превосходство и, так сказать, взрослость над царскими детьми.

   Я рассказывал, как перед Светлым Праздником мы, всей компанией, красили яйца в комнате Аннушки, как эти яйца в торжественный момент были, после христосования, поднесены Августейшим Родителям, как те пришли в восторг от трогательной детской инициативы и как за это дело Аннушке была пожалована шаль с каймой расписной, с пятьюдесятью рублями, а нам -- по новенькому двугривенному.

   Эти двугривенные серьезно и надолго поразили воображение маленьких Великих Князей.

   -- Что это такое? -- надув от усердия губы, спрашивал Георгий. -- Колесико?

   Я разразился презрительным смехом: Боже! Не знать таких вещей и волшебный двугривенный (потом в Корпусе его называли по-татарски "абазом") считать колесиком! Ха-ха-ха!

   -- А вот орлик, -- продолжал Георгий, водя пальчиком, -- а вот что-то написано по русскому языку...

   -- Двадцать копеек написано, вот что! -- с необычайной гордостью сказал я. -- А что такое двадцать копеек? -- продолжал любознательный Георгий.

   -- Это восемь пирожков, -- объяснил я.

   -- Восемь пирожков? -- теперь, в свою очередь, спросил Ники, тоже призадумавшийся над хорошенькой и сверкающей монеткой. -- Как это восемь пирожков?

   -- Ну да, за нее дадут восемь пирожков или двадцать маковок, четыре карандаша черных или три карандаша красный-синий. За нее дадут шесть тетрадок и еще две копейки сдачи.

   -- Ты еще скажешь, и промокашку дадут? -- спросил Ники, смотревший на промокательную бумагу, как на вещь волшебную.

   Он очень любил нарочно писать густо, с нажимом, и потом сейчас же сразу промокнуть и смотреть, как все это волшебно впитывалось и отпечатывалось на рыхлой розовой бумаге и все шиворот-навыворот. Между прочим, промокательная бумага тогда считалась большой редкостью, в быту больше пользовались песочком. А потом через зеркало рассматривать, как все и сразу стало на место.

   -- И промокашку, -- подтвердил я.

   -- Ну, уж это ты врешь, -- сказал Ники.

   -- Спросим Диди.

   -- Спрашивай.

   -- Давай спорить!

   -- Давай. На что?

   -- Под стол лезть.

   -- Идет.

   -- Нет, -- переключился Ники. -- Ты отдашь мне своего воробья. Я был уверен в результатах спора, но рискнуть воробьем даже и в этом случае не решился. А вдруг, чем черт не шутит?

   -- На воробья спора нет, -- твердо сказал я.

   -- Ага! -- восторжествовал Ники.

   -- Значит, врешь.

   -- Значит, врешь, -- автоматически отозвался, как всегда, Жоржик.

   Этого воробья я в холодный день как-то подобрал в Аничковом саду. По всей вероятности, он выпал из гнезда, беспомощно лежал на траве и, закрыв глазки, показывая белую пленку, тяжело дышал. Я тихонько взял его на ладонь и, зная правила птичьей медицины, стал на него дышать. Потом сделал ладони горсточкой и воробьенку стало теплее и стало похоже на гнездо.

   Ники и Жоржик стояли около меня, затаив дух. Я казался им великим человеком.

   -- Он, может, кушать хочет? -- спросил потом Ники.

   -- Сначала отогреть, -- сурово сказал я.