Воспоминания о передвижниках

   -- Что скажете, настоящий? Надо покупать? Женщина принесла -- восемьсот рублей.

   -- Конечно, настоящий Гварнери: нежный, мягкий, но глубокий тон, пишите чек.

   Купил. За инструмент потом в Петербурге предлагали четыре тысячи рублей. Владимир Егорович гордо отвечал: "Нет-с, самим надо, а вы поищите!"

   В Академии Маковский руководил мастерской и, по справедливости надо сказать, мало ценного давал своим ученикам. Чему он мог научить? Тому, что у него самого было? Тонкая наблюдательность мелочей жизни, вылавливание жизненных типов -- этого не мог он вложить учащимся, а мастерству тоже научить он не мог, так как у него самого его не хватало. Не было у него как будто и большого понимания, большой чуткости в искусстве.

   Вспоминается другой художник -- советник по искусству, знаменитый Чистяков (учитель Ренина, Серова, Врубеля), которого приходилось встречать на вечерах у Дубовского. Сам он как мастер был небольшой величиной, но с большой чуткостью к форме, умел натолкнуть ученика на путь самостоятельной критической работы, на изучение больших мастеров живописи. Это был человек особого склада ума, говоривший по-суворовски какими-то загадками, как бы стараясь заинтересовать ученика и заставить его самого поработать над вопросом, самому решить задачу. Ученик пишет натурщицу. Подходит Чистяков. "Холодно",-- говорит ученику и уходит.

   Пишущий добавляет теплых тонов: желтых, оранжевых. "Холодно",-- снова замечает профессор. Ученик пишет уже почти красными красками, чтобы вызвать теплоту. Чистяков подводит его к теплой кафельной печке, прислоняет к ней его руку и своим великорусским народным говорком поясняет: "Белое, а греет".

   Ученику потом приходится самому разгадывать загадку, в чем выражается теплота колорита при данных условиях света, рефлексов и фона.

   О Чистякове среди его учеников ходило много анекдотов.

   Этого особого чутья, понимания слабых сторон ученика, способности натолкнуть его на путь изучения формы, колорита -- у Маковского не было. Его ученики подражали своему учителю в выборе жанровых тем, в передаче рассказа неглубокого содержания и облекали его в более слабые формы, чем учитель.

   От таких работ веяло мещанством, многие наводили просто смертную скуку. Но удивительно было то, что стипендиатами за границу посылались почти исключительно ученики Маковского, а репинские ученики, даже такие, как Малявин, признавались недостойными стипендий.

   Стипендиаты от Маковского ездили в Париж, но и там ничему не научались, а, возвратившись на родину, часто бросали совсем живопись или хирели на академических или передвижных выставках.

   Маковский женился вторично и жил отдельно от семьи в своей академической квартире, где устраивал, как почти все старые передвижники, еженедельные вечера. На них собирались профессора Академии и люди из музыкального мира -- как профессионалы, так и любители.

   Составлялись квартеты, трио, квинтеты. Партнерами в большинстве были: Мясоедов, Брюллов, Позен и другие случайные музыканты. Приходил один моряк, командир какого-то военного судна. Его звали каторжником со скрипкой. Он купил за тридцать тысяч редкий инструмент Страдивариуса и с тех пор был прикован к нему, как каторжник к тачке. Куда бы ни шел, ни ехал -- всюду брал с собой скрипку, так как боялся, чтоб ее не украли. И дома ему не давали покоя постоянные звонки. "Вы такой-то? Это у вас замечательный Страдивариус? Разрешите посмотреть, полюбоваться".

   Трогательная картина! Вдали от жилых комнат, в большой мастерской, полуосвещенной лампочками с абажурами, четыре старых передвижника за пультами усердно стараются побороть композитора-классика -- Гайдна, Моцарта или Бетховена. Случается разлад: споры, повторения. Терпеливые слушатели сидят на диванах, креслах в полутемноте, прочие гости проводят часы в гостиных.

   Маковский неглубоко проникал в содержание музыкальных произведений, и его смычок поверхностно скользил по струнам, не было могучего тона. Излишняя игривость в украшениях, нечеткость ритма. Игра его -- это тот же незатейливый рассказ, анекдот, что и в живописи, только менее ярко, менее талантливо переданный, чем в картине. Мажор у него лишь шутливый, а в миноре -- легкая чувствительность. И было разногласие в квартете: упрямый Мясоедов грубо и твердо держал длинное фермато, Маковский выдыхался и замирал на его половине, не хватало смычка, а горячий Брюллов бросал виолончель и доказывал, что "этак же нельзя, совершенно невозможно". Начинали снова.

   Маковский соперничал с Мясоедовым, ревновал его к музыке и при ошибках говорил: "Ну, конечно, старику простительно. Он уже стал глуховат, хотя и я немного моложе его... Но не забывайте, что я начал учиться на скрипке всего четыре года назад".

   А Мясоедов на это говорил: "Вы его не слушайте, он двадцать лет говорит, что учится только четыре года".

   Иногда Маковский играл один, аккомпанировала ему старушка -- его сестра, Владимир Егорович ошибался, сердился и сваливал вину на сестру. Бедная старушка виновато терялась и начинала действительно путаться. Игра расстраивалась.

   Картина получалась достойной кисти того же Маковского.

   Приезжал иногда к Маковскому друг его, москвич, композитор. С. И. Танеев. Играли при нем и его же квартеты. Иногда он добродушно хвалил "молодцы, ребятки", хотя "ребяткам" всем вместе было около трехсот лет, или говорил: "Вы тут что-то не того..." Смотрел ноты, направлял игру.

   Маковский когда-то написал для Танеева портрет его няни, неразлучно жившей с ним, одиноким. За это Танеев обещал нам написать квартет на темы старинных романсов Донаурова, Гурилева -- доглинкинских композиторов, -- которые распевала когда-то мать Владимира Егоровича. Надо сказать, что она не была настоящей артисткой, но участвовала в концертах и пела на своих домашних вечерах, и так пела, что приводила в восторг слушателей, а знаменитого трагика Мочалова заставляла иногда даже плакать. Дом отца Маковского в Москве считался большим культурным очагом, в нем бывало передовое артистическое общество, и навещал его не кто иной, как сам Александр Сергеевич Пушкин. Владимир Егорович унаследовал художественные задатки от родителей, художника-отца и певицы-матери, и развил свои способности по живописи в Московской школе живописи, ваяния и зодчества, основанной его же отцом. Музыкой начал заниматься уже в зрелом возрасте под руководством хороших учителей.

   Танеев написал уже одну часть, но вскорости умер, и других частей в его нотах не оказалось.

   Танеев играл на рояле свои вещи или импровизировал на заданную ему кем-либо тему. Сам толстенький, быстро бегал по клавишам пухленькими пальцами.

   Его брат, генерал при дворе, раздававший ордена, говорил: "Надо тебе, Сережа, орденок повесить", а Сергей Иванович протестовал: "Избавь, пожалуйста, куда его мне на такое-то московское брюхо повесить!"

   Брат-генерал тоже возомнил себя композитором и написал оперу, кажется, "Вьюга". Как важная персона, добился ее постановки, хотя музыканты отказывались играть. А как заиграли, забили барабаны -- "батюшки мои! хоть святых вон выноси!" -- говорили многие. Оперу сразу сняли.

   В последний раз Танеев приехал в Петербург ставить свою ораторию "По прочтении псалма". Вещь сложная. Исполняли оркестр Кусевицкого, солисты Мариинского театра и хор. Пошли мы на генеральную репетицию. В директорской ложе по-московски устроили самоварчик, пирог и прочее. На сцене, что называется, разрывался на части Кусевицкий. Трудновато ему приходилось, но, видимо, все основательно разучили свои партии. Певцы вовремя подымались со стульев и без задержки вступали.

   Маковский по окончании обратился ко всем: "Каково, батеньки мои, прекрасно? Вот действительно классическое произведение!", а Мясоедов не утерпел и в сторону добавил: "Уж и классическое! Тут десять раз надо хорошо знающему музыку прослушать, а он раз посидел за самоваром и уже -- классическое!"