Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго...

Дело у Казачкова было так. К нему придрались ребята на улице, что он якобы пьян. А он просто шел, как поэт, чересчур валко, чересчур демократично, бесшапочно и читал какому-то приятелю стихи, в которых отнюдь не было матерной брани, но область седалища в этих стихах называлась не «попка», а более категорично.

Бедного Казачкова привели в вытрезвитель и, когда он сказал, что он — поэт и что он трезв, как профсоюзная директива, его стали вертеть и ломать, дружинники у нас очень любят показать свою властность.

И, когда на невиновного трезвого человека в вытрезвителе пятеро сильных парней набросились и ни за что ни про что, повалив, стали избивать, он увидел прямо перед своими глазами потное маленькое хрусткое ухо. И — завопив, он это ухо откусил. Раздался нечеловеческий вой.

От Казачкова все отпрянули. Он выплюнул ухо изо рта и, будучи по образованию биологом, сказал:

— Только не надо шуметь. Если есть холодильник, спрячьте ухо в холодильник — его можно будет потом пришить.

Дружинник тихо плакал, сидя на деревянной скамейке, причем плакал он не от боли, а от самого факта.

На утро Казачков освидетельствовал в больнице все свои ушибы и раны и сейчас, замирая и таясь, ждет суда.

Сидя с приятелем в ресторане «София», встретил Леву Петрова, ныне работающего в АПН во французской редакции. Мы с ним вместе учились в Институте востоковедения. И смешно — он мне рассказал, как я в 1950 г., когда мы ехали эшелоном на военные сборы в Колодища (под Минском), ходил в Смоленске, где мы стояли около суток, по вагонам проходивших пассажирских поездов и, закатив, как слепой, глаза, пел песню: «Подайте, подайте, граждане!»

Самое смешное: когда я, как утверждает Петров, собрал 77 рублей, мы купили четыре бутылки водки и пили ее в нашей теплушке, закусывая вареной картошкой, украденной на рынке, и солеными грибами, купленными в станционном буфете.

И помню, как мы изумительно возвращались из этих Колодищ. Витька Борисенко был там и, кажется, Храмео.

Ехали мы без билетов и весь путь от Минска до Москвы хрипло пели солдатские песни на мотив «буги-вуги» и вальса-бостона.

А вообще надо сесть и написать повесть про то лето, когда мы организовали в Архиповке дачную ассоциацию «Потуга» в составе: Витьки Борисенко, Герки Сметанкина, Миши Великовского, Витьки Суходрева, Юрки Виноградова, Владки Панюшкина и Володьки Цветова. И еще я забыл Тарковского, который был у нас «министром внутренних дел», и отколовшегося «начальника АХО министерства кинематографии» Митьку Федоровского.

Все то лето, когда мы разыгрывали свою дачную ассоциацию, народ в стране пел песенку:

В саду созрела алыча

Не для Лаврентий Палыча,

А для Клемент Ефремыча

И Вячеслав Михалыча.

Странное это было лето — лето 1953 года.

Я помню, как приехал кто-то из Москвы, а мы сидели со своими ребятами на пляже, и кто-то из приехавших сказал:

— Полностью реабилитирован Рюмин. Его видели в коридорах МВД в полной генеральской форме. Он был жертвой Берия.

Когда я услыхал, стало мне страшновато и диковато. Но зато как я напился, когда прочитал в газетах о расстреле этого мерзавца!

Слухи, слухи 1953 года! Каждый человек немножко премьер-министр: он сам слухи сочиняет, сам их распускает, сам распределяет портфели в кабинетах — наивное племя люди!

Сейчас очень внимательно занимаюсь Евангелием и Библией. Хочу написать маленькую повесть антиклерикальную, гуманистическую, которая будет называться «Последний день Иисуса». А в том, что он был, в этом я ни секунды не сомневаюсь теперь, и то, что он исцелял, в этом я тоже сейчас все меньше и меньше сомневаюсь.

7 марта 1963 года

СТРАНИЧКА ОБ ОЛЕШЕ

Незадолго перед смертью у него начался очередной приступ белой горячки. Но даже в состоянии этой тяжелой, изнуряющей болезни он оставался самим собой — выдумщиком, чуточку манерным и бесконечно талантливым.

Он встретил Тура и сказал ему:

— Вы знаете, Петя, я шел по улице Горького к Большому залу Чайковского и никак не мог угнаться за огромной черной собакой. Когда она поворачивала ко мне голову и смотрела на меня, я был поражен ее зелеными смарагдовыми глазами.

Значит, у человека и в «потустороннем» состоянии мысль работала какими-то своими, особыми зигзагами, отмеченными блистательной печатью таланта — не просто черная собака, не просто с зелеными глазами, но обязательно — с глазами смарагдовыми.

Слово здесь приобретает поразительное самодовлеющее значение. Это — литература.

В тот же последний период своей жизни он после возлияния в «Национале» вышел на улицу и около дверей ресторана увидел высокого мужчину в золоте и с позументами.

Олеша сказал:

— Швейцар, вызовите такси.

«Швейцар» возмущенно отозвался;

— Какой я вам швейцар! Я — адмирал.

Олеша моментально ответил:

— Если адмирал, тогда вызовите катер!

Последняя хохма Ю.К. Олеши. Он подарил ее поэту Н. Шатрову.

— Вы еще молоды и возможно невинны, поэтому я дарю вам свой последний анекдот. Так вот — один старый еврей по случаю купил дешевого тигра...

Шатров ждал, что дальше, Олеша впился в него глазами, потом досадливо:

— Вот, собственно, и все...

Генрих Боровик принес прелестную историю. За такой историей где-то огромнейшая опять-таки литература. А история простая.