Прощай, грусть

Внутри сидел притихший отец и Кантор с виноватым лицом. Как-то сразу стало ясно, что в одном классе нам с Евгением Кисиным не учиться. Мы распрощались. Дома отец уселся за стол и торжественно продекламировал: «Ей в классе не нужны два гения, хватит одного». Безусловно, только такой формулировкой можно объяснить то, что отец перенес этот отказ, ни на секунду не усомнившись в искренности Анны Павловны. Много лет спустя она подтвердила, что так и было – уже тогда Кантор решила посвятить всю себя Жене. А заодно не имела ни малейшего желания контактировать с моим отцом.

Мы же двинулись покорять Латвию.

Приблизительно теми же фразами выражали свои впечатления эстонские рецензенты:

Была – Ратуша. И – рояль. А за роялем – девочка. Хрупкие пальцы касались клавиш. И – рождался Моцарт. И рождался – Бах. Это – было невероятно. Это было – непостижимо. Это было. И было утро следующего дня. Дверь гостиничного номера открыл Олег Осетинский, которому задан только один вопрос: «А Полина?» И магнетическая сила, парализующая набор привычных любезностей, уже влекла вглубь номера. «Полина Осетинская – явление необычное, даже если мерить ее мерками самых высоких проявлений музыкального таланта. Техника ее феноменальна». О ней пишут лучшие музыканты и дирижеры. У самых пристрастных ценителей музыки ее игра исторгает слезы.

Явление необычное сидело за столом и ело сметану, зелень, клюкву в сахаре и просило мясо. Профессиональному журналисту никогда присутствие посторонних не мешает. Тем более их здесь нет. Хочется, чтобы папа вышел. Хочется, чтобы вышли все. Чтобы – понять.

– Ты как к себе относишься?

– Плохо. Потому что плохо играю.

– А как ты это узнаешь, ведь всем нравится. И все говорят тебе, что – нравится.

– Если человек плохо играет, он сам это узнает.

– Ты в музыкальной школе учишься?

– Нет, в самой обыкновенной. То есть в математической.

– Любишь математику?

– Ненавижу! Просто эта школа у нас во дворе. А почему в газетах иногда неправду пишут?

– Чем же тебе не угодила лживая пресса?

– Пишут, что я в музыкальной школе учусь. Ведь могли бы спросить, как вы. Меня музыке только папа учит.

– И сам играет?

– Папа не играет. Только по слуху. А ноты не понимает.

– Полина, а как тебя оберегают?

– Меня никак не оберегают.

На этой «роковой» фразе входит папа и говорит: «Неправда! Она сама этого не замечает».

– А как тебе живется – скорее грустно или скорее весело?

– Сейчас подумаю.

Молчание останется ее ответом. Ответом девочки, про которую говорят и пишут, что «у нее нечеловеческая техника и фантастический звук». Ответом пианистки, которую воспитывают так, что «сначала надо набить душу и зажечь ее, а потом уже думать о пальчиках».

– Тебе нравится, как другие играют?

– Мне нравится, как играет Евгений Кисин. И еще – Станислав Бунин.

– Ты много занимаешься?

– Если нормальный режим и я хожу в школу, то с 17 до 23 часов. А если выходной день или каникулы, то с 8 утра до часу дня, потом сплю, а с пяти, как я уже сказала.

– Какое у тебя чувство, когда заканчивается концерт?

– Чувство облегчения.

– Всегда?

– Почти. Но если чувствую, что сыграла хорошо, не могу оторваться от рояля.

– Полина, что же ты будешь делать, когда все сыграешь?

– Когда все? Такое бывает?

А папа ответит: «Когда все сыграет, начнет сначала, ибо жизнь есть круг».

Более подробное расписание выглядело так: подъем в семь утра, бег, душ. В восемь за роялем. В час или два – дневной сон. В пять небольшая пробежка, и снова за рояль до одиннадцати. В полночь укладывалась.

В моей комнатке кровать помещалась в алькове, занавешенном шторами, над нею горел ночник, и в этом уголке удавалось поймать скудное в моей жизни чувство безопасности и уюта. Всю ночь вместо сна я тайно удовлетворяла пламенную страсть к чтению: над кроватью нависали разбухшие полки, прогнувшиеся под тяжестью книг, что вызывало понятное беспокойство – вдруг они как-нибудь ночью на меня свалятся? Чтобы предотвратить катастрофу, я снимала с полки пару тяжелых томов и до семи утра проваливалась в сказочные миры. Стендаль, Чехов, Дюма, Толстой, Диккенс, сказки народов мира, Шарлотта Бронте, Достоевский, Конан-Дойл, Пушкин, Гоголь, Лесков, Салтыков-Щедрин, Бодлер – с удовольствием и без разбора. То самое, что описывают расхожим словосочетанием «жадно глотала». Дневной сон оставался единственной возможностью поддерживать силы. Но и за роялем я никак не могла забыть о том, что сейчас происходит у Домби и сына, или у Николеньки Иртеньева, или у Джейн Эйр, или у Дубровского с Машей. И если отца не было дома, а звуки, под контролем бабушки в соседней комнате, все равно надо было издавать, я ставила на пюпитр книгу, продолжая бессмысленно тарабанить по клавишам, и погружалась в очередную главу. Чтение было для меня непросыхающим источником живой воды.

В каждом городе и республике мы обзаводились друзьями, так что, возвращаясь туда, чувствовали себя как дома. В Эстонии нам помогал в организации концертов друг Райво, в Латвии – Рене Салакс и многие другие, чьи имена я не имею возможности перечислять, но к которым испытываю благодарность и о ком сохраняю самые добрые воспоминания.

Были поездки и в прогрессивные деревни, например, в белорусский колхоз Бедули, представлявший собой закрытое социалистическое государство с капиталистическими признаками. У каждого был свой дом, на кроватях по три перины, заснув на которых перед концертом, я долго не могла выбраться из тенет этого сказочного комфорта. Зарплату выплачивали вовремя и немалую, имелся двухэтажный деревянный ресторан со снедью из своего хозяйства, с горилкой и драниками. На въезде в этот небывалый по тем временам парадиз было устроено подобие государственной границы, КПП и таможни. Но нет преград для искусства, объединяющего сердца!