Пережитое и передуманное

«За день или два дня до отъезда в Мурманск и Александровскую гавань ночью явились (с) ордером ГПУ с понятым; мне кажется, (им был) дворник нашего дома, который сидел все время на кресле (мелочь, которая запомнилась). Я во время обыска — очень поверхностного — сидел в качалке, в халате, не одеваясь. Ф. И.Успенский тоже пришел к нам.

Когда они мне сказали, чтобы я одевался, что они меня арестуют. Они были недолго и взяли какие‑то случайные бумаги, может быть, что‑нибудь и важное. Сохранятся в архиве — к тому времени, когда позорная работа советских жандармов отойдет в историю (кажется, взяли какой‑то орден, у меня был Анны 2–й степени, кажется).

Федор Иванович (Успенский) начал кричать на них, указывал, что я приехал в Петроград с ведома правительства.

Я взял с собой маленькое популярное издание немецкое (Reclam) Эккермана — «Разговоры с Гёте».

Меня отвезли на автомобиле на Гороховую, не помню, кто сидел со мной. Там меня посадили на скамейку, рядом с хорошо одетым господином (было еще несколько лиц), который мне показался знакомым и сказал что‑то вроде: «И вы тут!» (с удивлением). Я не сразу узнал его — это бывший архангельский губернатор, очень порядочный человек, Шидловский. Я его знал по КЕПСу [14]. Он библиограф и один из немногих губернаторов, политически сознательных, образованных, даже ученых. Его скоро выпустили. Через некоторое время нас вывели и посадили (человек около 10–ти и Шидловского) на открытый автомобиль с лавками. Повезли в тюрьму, кажется на Шпалерной. Мы все в тюрьме оказались разъединенными и были подвергнуты отвратительному обыску и облачены в тюремное белье, халат. Мне кажется, чистое. Затем повели, не помню, в какой этаж. Тюрьма была освещена, и мы встречали людей. Может быть, впрочем, это впечатление отвечало другому дню, когда меня вызвали к следователю и когда отпустили. В комнате небольшой было 3 человека и 4 койки. Мои товарищи уже спали или лежали. Как оказалось, один был молодой солдат, один еврей из довольно значительных чиновников, третий — мне показался тоже партийным. Я сейчас же лег, не входя в разговор со своими товарищами по несчастью. Утром, когда рассвело, я почти не спал, а лежал. Было чисто. Все собирался записать, к сожалению, не записал — прошел 21 год! — может быть, и записал. Говорили, что меня переведут в другую камеру. Как будто здесь было 3 койки, и когда я спал, и лежал во всяком случае, — то солдат не спал, должно быть, на полу?

У меня не было никакой пищи. Мне кажется, чаем со мной поделились. Еда была плохая и в недостаточном количестве — так как суп горячий — вода, в которой плавало немного рыбьей чешуи и масла (?). Я отдал свою порцию солдату, который буквально голодал. Этот солдат — добродушный, экспансивный деревенский парень — очень волновался. Он рассказывал, что принадлежал к частям Красной армии, направленной в Петербург (Кронштадт?). Та часть, к которой он принадлежал, участвовала в подавлении восстания Антонова, и его часть направлена была из Вернадовки, где происходили главные битвы. Удивительное совпадение, я ничем себя не выдал. Часть эту направили беречь баржу, пришедшую в Петербург с рыбой. Голодные солдаты разбили один бочонок, утолили голод и попали все в тюрьму.

Около 6 часов меня вызвали — к следователю. Он задал мне ряд вопросов, очевидно для меня формальных — арест был, очевидно, сделан по другим соображениям (нрзб).

Следователь спросил меня — о чем я говорил в Лондоне с Бернацким [15]. Я ответил ему, что я в Лондоне был (за) несколько лет до войны 1914 (года), до революции, а после того не был. Бернацкого знал, но тоже не видел после установления советской власти. Он спросил, а что, если я вам докажу, что вы должны были (или что‑то вроде) быть в Лондоне. Я отвечал, улыбнувшись, что этого не было и допустить нельзя. Он полуоткрыл ящик стола, как будто ища там какие‑то бумаги. Я потом думал, не связано ли это со следующим инцидентом. Будучи в Ялте, в Крыму, после выздоровления моего от сыпного тифа, прежде чем я стал ректором Таврического университета, после неожиданной смерти первого ректора Гельвига (сейчас забыл его фамилию!) я написал в Британскую Академию наук, иностранным членом которой я состою с 1889 года, просьбу помочь мне и моей семье переехать в Англию. Об этом знал П. И. Новгородцев, через которого П. Б. Струве, тогда член Крымского правительства, передал мне чек в Лондон, вероятно, подписанный Бернацким, на 100 фунтов стерлингов. Струве указывал мне, что в стесненных обстоятельствах правительства они мне больше дать не могут. Когда после смерти ректора я решил принять выбор мой вместо него — я вернул этот чек Струве. Английской корабль пришел в Севастополь после того, как я был (избран) ректором университета в Симферополе. При свидании с капитаном в Севастополе я поблагодарил и извинился (капитан плохо меня понимал, а обращался к Ниночке (Вернадской), которая меня провожала). Конечно, я следователю ГПУ не делал никаких гипотез и был очень краток. Тогда следователь задал мне вопрос, знаю ли я Палладина. Я ему сказал, что академика В. И. Палладина я знаю. Тогда он мне сказал, что все это недоразумение и что я могу быть освобожден сейчас же или могу тут переночевать. Конечно, я выбрал первое. И с этим известием вернулся в свою камеру — верно, было часов 8 — и начал собираться. Конечно, это произвело большое впечатление на моих сотоварищей. Прошло много времени, когда я вышел из камеры, обещав солдату доставить ему пальто (что на следующий день и сделал). В Петрограде того времени население голодало. С радостью вышел я из тюрьмы. Вернувшись из Крыма, у меня не было достаточно одежды, и я имел солдатскую длинную шинель. С мешком за плечами, в шинели я прошел пешком от Шпалерной до 7–й линии Васильевского острова, вышел со двора и как раз перед дверью нашей квартиры встретил целое общество, появление мое перед которым произвело огромное впечатление.

21 июля 1921 Александровен. Биологическая станция

Он (Пантелеев) стоит сейчас во главе большого дела по изготовлению химических препаратов для армии. Его взяли и арестовали за то, что он был в гостях у одной старой женщины, муж которой недавно умер. Был ливень, гости были из того же дома, и они остались несколько позже 1 часа ночи, пережидая ливня, — им надо было только перейти через двор. Звонок — пришли с обыском к этой даме, обыскали и арестовали ее зятя, жившего ниже, гостей задержали до утра. Утром приехали с ордерами ЧК и забрали их всех троих, не производя обыска. Второй мой знакомый — горный инженер Смыслов, приятель покойного Л. И. Лутугина — мне кажется, подобно последнему — из активных трудовиков. Он арестуется уже не в первый раз, думает, что в связи с производящимися выборами в Петроградский Совет: арестуют всех лиц, могущих влиять: настроение рабочих чрезвычайно враждебное советской власти. При обыске забрали книги, в том числе думские речи и издания. Увидя Соловьева «Историю России» — агент заявил, что такие книги надо жечь…

Нас привезли в большую комнату, где помещалось до 30–40 человек, палату № 2. Перед ней небольшая передняя с плитой, умывальником, сбоку клозетом; поднявшись на несколько ступенек, комната со сводами, заставленная кроватями и столом. Гвалт и шум разговоров, людей ходящих, смотрящих в одно окно в углу. Горит электричество всю ночь. В конце концов комната заполнилась так, что не хватило постелей и некоторые расположились на полу. Масса клопов, но внешне чисто; чистота подцер- живается самими жильцами. Арестованы очень разные люди — артисты — до 35 человек. Их арестовали из Народного Дома; привезли ряд евреев из Витебской губернии, арестованных за «спекуляцию» с сахарином. Сахарин — в больших кристаллах — идет сейчас всюду в большом количестве; с ним борются как с продуктом, нарушающим государственную монополию. Между тем, по словам Пантелеева, есть 2 государственные фабрики, изготавливающие лучший даже сахарин (так как он у нас не приправа, а вкусовое вещество), но его так мало, что в продажу не пускают — идет служащим и работающим в учреждениях, куда приписаны сахариновые фабрики, и в немногие фабрики минеральных вод и тому подобное. Зачем при этих условиях преследовать людей? Одна из очередных бессмыслиц. Привезенные евреи рассказывали ужасы и об обращении с ними, и о тюрьмах — клоповниках, в которых они находились в городке Сокольниках. Евреев вообще среди арестованных очень много, не менее 25 %.