Нюрнбергский эпилог

Лето 1941 года. Позади ряд успешных и по-прежнему молниеносно проведенных операций, в результате которых почти вся Европа оказалась у ног завоевателя.

22 июня Германия напала на Советский Союз, и Шахт опять старается быть полезным Гитлеру. В октябре он пишет письмо министру экономики и президенту имперского банка Вальтеру Функу, верноподданнически выражая свои мысли о наиболее эффективных формах эксплуатации оккупированных территорий. Однако первые успехи германской армии в войне против Советского Союза не вскружили Шахту голову. Он считал, что на полях России вряд ли повторится французская кампания.

Конец 1941 года дал новую пищу пессимизму Шахта. Советская Армия отбросила противника на сотни километров от Москвы. Это была первая ласточка победы над фашизмом, первый серьезный удар, имевший не только чисто военное, но и огромное морально-политическое значение.

В то же время Яльмар Шахт с тревогой наблюдал за растущей дружбой советского народа с народами Америки и Англии. Он отлично понимал, какие опасности для нацистской Германии таит в себе создание антигитлеровской коалиции в лице СССР, США и Великобритании.

И наконец, совсем вывели его из равновесия траурные флаги на улицах Берлина зимой 1943 года. Великая битва на Волге закончилась для «третьей империи» сокрушительным поражением.

После этого Шахт окончательно утвердился в мысли, что дело Гитлера, которому он отдал столько сил, проиграно. Пришло время быть не с Гитлером, а против него. Чем быстрее развиваются события на восточном фронте, тем повелительнее становится требование искать новый путь. И имперский министр без портфеля решает покинуть корабль, который уже начинает захлестывать волна.

В тот период никто еще из состава гитлеровского правительства не был настроен так пессимистически, как Шахт. В особом мнении представителя Советского Союза в Международном трибунале правильно отмечалось, что «Шахт, поняв ранее, чем многие другие немцы, неизбежность краха гитлеровского режима, покидает Гитлера».

В 1943 году еще раз проявились качества Шахта как умного и опытного политика, хорошо сознававшего, что и в делах международных, как и во всех иных случаях, плетью обуха не перешибешь, нужна гибкость. Петляющая юркая лиса может порой успешно избежать, казалось бы, неотвратимой гибели. А смертельно раненный тигр, тупо идущий прямо на охотника, уже приготовившего для него второй заряд, ничего не достигает своим предсмертным рычанием.

В 1938 году Шахт привел к присяге на верность Гитлеру служащих Австрийского государственного банка и, как мы уже знаем, заявил при этом: «Будь проклят тот, кто нарушит ее. Нашему фюреру трижды „Зиг хайль!“. А вот теперь он сам плюет на эту присягу и хочет крикнуть: „Будь проклят фюрер, который завел Германию в такой тупик!“

Хочет, но пока еще не может. То, что он сделал, став на путь тайной борьбы с Гитлером, используя при этом связь с противником, на языке уголовного права называется государственной изменой.

Именно изменником и называли его подсудимые в Нюрнберге, когда Шахт распространялся о своем участии в заговоре. Но тот в душе смеется над ними. Пусть эти выродки — Геринг и Риббентроп, Кальтенбруннер и Франк — называют его, как хотят. Им ли, пигмеям, понять настоящего политика, человека с большим горизонтом. Талейрана тоже считали изменником, когда он в 1807 году предал Наполеона, вступив в тайные связи с Александром. Но разве не нашлись люди, которые тотчас же стали оправдывать его. Вот что писал о Талейране один из современных ему немецких публицистов:

«Я никогда не мог понять, почему люди всех времен так не понимали этого человека! Что они порицали его, это хорошо, но слабо, добродетельно, но не разумно; эти порицания делают честь человечеству, но не людям. Талейрана упрекают за то, что он последовательно предавал все партии, все правительства. Это правда: он от Людовика XVI перешел к республике, от нее — к директории, от последней — к консульству, от консульства — к Наполеону, от него — к Бурбонам, от них — к Орлеанам и, может быть, до своей смерти от Луи-Филиппа снова перейдет к республике. Но он вовсе не предавал их всех, он только покидал их, когда они умирали. Он сидел у одра болезни каждого времени, каждого правительства, всегда щупал их пульс и прежде всех замечал, когда их сердце прекращало свое биение. Тогда он спешил от покойника к наследнику, другие же продолжали еще короткое время служить трупу. Разве это измена?»

То же самое в определенной мере было свойственно Шахту. Но если с Веймарской республикой он расставался без всякого сожаления, зная, что на смену ей уже подготовил «сильного человека», «сильную власть», то с Гитлером дело обстояло несколько иначе. Здесь Шахт и те, кто стояли у него за спиной, не склонны были спешить, хотя история и давала мало времени для раздумья. Нужно было хорошенько подготовить смену скомпрометированному ефрейтору. Ведь шла война с Востоком, наступал Советский Союз. Внутри Германии все более активно действовали в подполье антифашистские организации во главе с набиравшей новые силы Коммунистической партией Германии. А Шахт и другие заговорщики свою задачу видели в том, чтобы, убрав Гитлера, спасти капитализм в Германии, спасти господство монополий, не допустить никаких случайностей и не упустить власть.

Яркий свет на характер антигитлеровского заговора немецкой монополистической буржуазии и помещичье-юнкерских кругов пролил на Нюрнбергском процессе допрос свидетеля Гизевиуса — видного немецкого полицейского чиновника и в то же время тайного агента американской разведки. Изыскивая пути для того, чтобы, сбросив Гитлера, сохранить за собой власть, заговорщики установили связь с американскими разведывательными органами в Швейцарии, которые тогда возглавлял Аллен Даллес. Отдельные патриотические элементы, участвовавшие в заговоре, вроде полковника Штауффенберга, не могли изменить его основной направленности. Это был заговор хищников против хищника, сговор германских реакционеров с реакционными кругами США и Англии.

Но, оказавшись на скамье подсудимых, Шахт пытался обратить в свою пользу даже показания Гизевиуса. Ему так хотелось добиться признания Международным трибуналом того факта, что именно он был одной из решающих фигур заговора и стал таковой еще до войны.