Екатерина Великая

Но дело в том, что жизнь — самый талантливый писатель, и реальность всегда глубже и сложнее любой, пусть даже самой удачной инсценировки. Прежде всего, не было «влюбленной старухи», комичной в своем самообольщении. Да, Екатерина в 1789 году была уже очень немолода и далеко не так хороша, как пару десятилетий назад. Но она это прекрасно осознавала. Сохранился любопытный анекдот: императрица с одной из пожилых подруг сидела в парке на скамейке, а мимо прошла компания офицеров, не заметив мирно беседовавших дам. Подруга хотела возмутиться тем, что молодые люди даже не отсалютовали государыне. Но Екатерина остановила ее: «Полно, лет 30 назад они бы так не сделали». Одной из обаятельных черт в характере Северной Минервы было ее умение посмеяться над собой, а такие люди нелегко обольщаются.

Но Екатерина знала себе цену. И имела на это право даже в пожилом возрасте. В 1787 году, как раз в то время, когда императрица путешествовала по Крыму в сопровождении 29-летнего Мамонова, юная графиня Вера Николаевна Апраксина, племянница К. Г. Разумовского, написала, как пушкинская Татьяна, письмо Петру Васильевичу Завадовскому, которого часто видела в доме своего дяди. Храбрая девушка встретилась с предметом страсти и сама первая призналась ему в любви, прося жениться на ней. Завадовский был обескуражен. Сентиментальный и сострадательный, он не посмеялся над Верой и ответил, что может стать ее мужем, но полюбить будет не в силах: его сердце навсегда отдано другой женщине. Фавор Завадовского окончился 10 лет назад, а он так и не избавился от тоски. Вера решила, что ее чувство оживит душу любимого человека, но ошиблась, их брак оказался несчастливым: Завадовский говорил правду — кроме Екатерины, ему никто не был нужен ^[1330].

В это время императрица встречалась в Киеве с представителями польского дворянства, среди которых был Феликс Щенсный-Потоцкий, один из богатейших магнатов, входивший в старошляхетскую оппозицию. Императрице необходимо было расколоть ряды противников Станислава Августа, она обласкала графа Феликса, вела с ним долгие беседы у себя на корабле и возлагала на него почетную ответственность за спасение Польши. Щенсный-Потоцкий был очарован ею. Много лет спустя он рассказывал об этой встрече: «Что за женщина! Боже мой! Что за женщина. Она осыпала дарами своих любимцев, а я бы отдал половину своего состояния, чтоб быть ее любимцем!» Екатерине в это время исполнилось 58 лет, Щенсному-Потоцкому было едва за тридцать. Этот случай должен разочаровать тех, кто полагает, что пожилую императрицу любили только за власть и богатство, которые она могла дать. Обаяние, исходившее от нее, было сильнее возраста и любых предубеждений.

А кроме того, не было актера, который, согласно Валишевскому, «сделал любовь унизительным орудием своего честолюбия». Как много о людях могут рассказать портреты! При взгляде на изображение Дарьи Щербатовой кисти Рокотова не оставляет чувство, что ее лицо кого-то напоминает. Тот же удлиненный, нерусский овал, тяжелый волевой подбородок, похожая складка упрямых тонких губ… Пожилая императрица и молоденькая фрейлина внешне принадлежали к одному типу женщин. В этом состояла грустная тайна Александра Матвеевича. Он тоже любил Екатерину. Но она была уже слишком стара для него. И, когда Мамонов решил оставить пострадавший от времени оригинал, он выбрал не новую картину, а неудачную копию.

За обветшавшим фасадом Екатерины хранились несметные духовные богатства, а что могла дать умному и одаренному Александру Матвеевичу его юная избранница? Мамонов обманулся, за похожей внешностью не было похожей души. Но разве вина Дарьи Федоровны, что она оказалась обыкновенной женщиной? Легкомысленное желание молоденькой фрейлины хоть в чем-то взять верх над госпожой обернулось для нее несчастьем всей жизни. Любимый муж не любил ее.

Дворец в Дубровицах уже в первой четверти XIX века осматривал А. Я. Булгаков. По его словам, весь дом был увешан портретами Екатерины. Культ императрицы являлся заметной чертой русского дворянского быта второй половины XVIII — начала XIX века, однако в усадьбе Мамонова он принял поистине болезненные размеры. Изображения Екатерины находились в каждой комнате, среди них были и маленькие рисунки, сделанные рукой самого Александра Матвеевича ^[1331]. Как не похоже такое поведение на образ действий человека, вырвавшегося наконец из душивших и унижавших его объятий «влюбленной старухи»! Если бы дело действительно обстояло так, то бывший фаворит постарался бы поскорее избавиться от всего, что напоминало ему о прежней жизни.

Промучившись около года в подмосковной глуши, Александр Матвеевич не выдержал. «Случай, коим я по молодости лет и по тогдашнему моему легкомыслию удален… стал от Вашего величества, беспрестанно терзает мою душу, — писал он Екатерине из Дубровиц. — …Возможно ли, чтобы я нашел случай доказать всем… ту привязанность к особе Вашей, которая, верьте мне, с моею только жизнью кончится».

Императрица ответила на письмо бывшего фаворита. Но обстоятельства ее жизни изменились. Возле нее был уже другой — Платон Зубов. Екатерина справилась о том, как поживают домашние Мамонова, мягко показав тем самым, что просьба Александра Матвеевича теперь, после свадьбы, бессмысленна. «Сколь я к ней ни привязан, — писал Мамонов о семье, — а оставить ее огорчением не почту» ^[1332]. Это была горькая правда.

Письмо императрицы 21 июня с рассказом о переменах при дворе повез на юг Николай Иванович Салтыков. Посредник между корреспондентами был избран не случайно, именно его протеже, молодой конногвардейский офицер Платон Александрович Зубов, занял место Мамонова.

Н. И. Салтыков, ставший в отсутствие Потемкина вице-президентом Военной коллегии и сохранивший за собой должность воспитателя великих князей Александра и Константина, вел при дворе сложную игру. Он умело лавировал между Петербургом и Гатчиной, внешне согласовывая интересы императрицы и наследника. Его взгляды на внутреннюю политику отличались крайней реакционностью: преследование подозрительных личностей и организаций, перлюстрация частной переписки, поощрение доносительства — вот меры, которые Салтыков предлагал противопоставить распространявшейся по Европе «французской заразе» ^[1333]. Как человек он тоже не отличался душевной привлекательностью. Этот сухонький набожный старичок с вкрадчивыми манерами «почитался… умным и проницательным, то есть весьма твердо знал придворную науку», но «о делах государственных» ни разу не подал императрице «мнения противного». «Свойства был нетвердого и ненадежного: случайным раболепствовал, а упавших чуждался» ^[1334]. Так характеризует Салтыкова молодой статс-секретарь Екатерины Адриан Грибовский, близко работавший с Зубовым в годы фавора последнего.

Приезд Салтыкова с письмом Екатерины и просьба передать через него ответ сразу показали Потемкину, как близко к императрице встал покровитель нового «случайного». Сама же государыня, желая лучше познакомить Григория Александровича с новым любимцем, запечатывала свои послания к князю в письма Зубова, как когда-то заключала их в импровизированные конверты из писем Мамонова. Послания императрицы к светлейшему князю Гарновский стал получать из рук нового фаворита. При первом же знакомстве с Платоном Александровичем управляющий почувствовал, что Зубов, несмотря на отменную почтительность, очень неоткровенен ^[1335].

Заверения Салтыкова в личной преданности не произвели на Потемкина должного впечатления, он с настороженностью отнесся к главе возвышающейся группировки. В то же время Григорий Александрович жалел императрицу и досадовал на нее за неуместную скорость в замене фаворита. Ему не хотелось отвлекаться от военных дел на придворные интриги. «Матушка, всемилостивейшая государыня, — писал он 5 июля, — всего нужнее Ваш покой, а как он мне всего дороже, то я Вам всегда говорил не гоняться… Я у Вас в милости, так что ни по каким обстоятельствам вреда себе не ожидаю, но пакостники мои неусыпны в злодействах, будут покушаться. Матушка родная, избавьте меня от досад. Опричь спокойствия, нужно мне иметь свободную голову» ^[1336].