Симонов и война

И последнее. В известном смысле эти статьи Эренбурга уникальны. Дело в том, что в годы войны по дипломатическим соображениям наша печать почти не выступала по поводу таких вопросов, как затяжка открытия второго фронта и размеры той помощи, которую оказывали нам союзники. Эренбург пишет об этом из статьи в статью с поразительной для того времени прямотой и резкостью — неслучайно у него возникали конфликты с западной прессой (поэтому, кстати, вызывают, по меньшей мере, удивление некоторые места в отзывах рецензентов, которые, по-видимому, хотят, чтобы Эренбург в те годы писал об этом в тех формулировках, которые мы употребляем сейчас, в ряде случаев они просто не улавливают убийственно иронического тона — например, когда Эренбург пишет о «дружественных неточностях» некоторых газет союзников и т. п.). Эти статьи Эренбурга весьма актуальны и потому, что противостоят фальсификаторам истории Второй мировой войны и показывают, что не только сегодня, но и тогда мы отлично понимали, какую «игру» ведут некоторые политические деятели союзнических стран.

А теперь мы вынуждены чуть подробнее остановиться на одном положении рецензентов П. Жилина и Г. Владимирова. Это их главный аргумент против издания сборника. Однако выдвинутое ими положение касается не только данного сборника Эренбурга, но большей части того, что создано нашей литературой в дни войны. В рукописи почти всюду подчеркнуто как «крамольное» слово «немцы» — это, считают рецензенты, может оскорбить наших товарищей в ГДР и наших друзей в ФРГ и осложнить даже наши отношения с этими государствами. Однако правда есть правда, и с нами воевали не фашисты, прибывшие с Марса, а немецкие фашисты, мы сражались с армией, которая не состояла из одних членов национал-социалистической партии. Если следовать требованию, выдвигаемому П. Жилиным и Г. Владимировым, очень многое из того, что было создано в дни войны, заслуженно переиздается и читается сейчас (и во многих случаях переведено на немецкий язык и в ГДР, и в ФРГ), надо просто пустить под нож. И «Наука ненависти» М. Шолохова (там ведь говорится: «Все мы поняли, что имеем дело не с людьми, а какими-то осатаневшими от крови собачьими выродками. Оказалось, что немцы с такой же тщательностью, с какой когда-то делали станки и машины, теперь убивают, насилуют и казнят наших людей».), и «Рассказы Ивана Сударева» А. Толстого («А хорошо бы вот так — тюкать и тюкать колуном по немецким головам, чтобы кололись они, как стеклянные…»), и повесть Б. Горбатова «Алексей Кулиев, боец» («Эх, немец, немец! — произнес он сквозь зубы. — Добрый я. Это ты верно угадал. Ко всякому живому существу добрый я человек. Но только ты мне под руку не попадайся. Эй, не попадайся! К тебе у меня доброты нет».), и очерк А. Платонова «Внутри немца» («Все лучшее, что было когда-то в Германии, теперь от них ушло; то, что не успело уйти, то умерщвлено или обездушено до степени идиотизма. Немецкая земля обеспложена господством тиранов; в ней не осталось сил не только на большое творческое дело, но даже на то, чтобы создать в грамотной форме свою последнюю, предсмертную мечту».), и известную статью В. Вишневского «Говорит советский народ» («Известна методичность немцев. Но кто доподлинно знал, что и в дело истребления они внесли методичность, леденящую сердце».) <…>.

Наши товарищи в ГДР и друзья в ФРГ, которых так боятся обидеть эти рецензенты, постоянно пишут об ответственности немецкого народа, которого гитлеровцы заставили вести страшную и злодейскую войну. Конечно, не может быть огульных обвинений и одинаковой ответственности, главная ответственность за кровавые злодеяния падает на руководителей Третьего рейха, на активных нацистов, но это не снимает ответственности и с тех, кто служил в армии, кто активно поддерживал гитлеровский режим. И нам сегодня нечего «стыдится» своей ненависти к захватчикам, призывов уничтожать захватчиков — они не были антигуманными. И статьи Эренбурга — как и многие другие произведения военных лет, призывающие «убить немца», который пришел на нашу землю как завоеватель с оружием в руках. Это даже специальных разъяснений не требует.

Нельзя согласиться также с тем, что эти же рецензенты считают предосудительным даже упоминания о том, что на стороне гитлеровской Германии против нас воевали Финляндия, Румыния, Венгрия, Словакия — как будто бы это может бросить тень на нынешний строй в этих странах, где, кстати, эта неприглядная страница истории не замалчивается, а получает соответствующую оценку.

И совсем уж невозможно понять, как некоторые места в статьях Эренбурга, где он показывает звериный облик нацистов, расовую теорию «на практике», где цитирует фашистов, с пренебрежением и издевкой говорящих о других народах, даже о своих сателлитах (с. 26, 40, 41, 81, 108, 114, 130), — как эти места могут трактоваться рецензентами как оскорбительные для национального достоинства немцев и этих народов. Особенно поражает, что так трактуются даже те места (с. 217, 160), где Гитлер сравнивается со зверем.

Совершенно не обоснован также упрек одного из рецензентов, что переписка Эренбурга с зарубежными издателями, цитируемая составителем в предисловии, наводит на мысль: «а почему не могут иметь сейчас аналогичной „свободы“ те, кто тайком переправляет свои рукописи за рубеж». Эренбург не только не посылал своих статей «тайком», он делал это дело, считавшееся тогда государственно важным, через Совинформбюро, и ни давление, ни заигрывание зарубежных издателей (о чем и свидетельствует цитируемая переписка) не могли заставить его отказаться от весьма неприятного союзникам резкого разговора о затяжке второго фронта, от полемики с выступлениями, носившими антисоветский или примирительный по отношению к гитлеровцам характер.

Странным выглядит и другой упрек — за то, что Эренбург весной 1942 года выражал надежду, что лето 42-го года сложится на фронте иначе, чем оно сложилось, — мы все тогда жили верой в лучшее (не уверены даже, что это надо как-то специально оговаривать), или за то, что он, кстати не один он, поверил слухам о смерти Леона Блюма в фашистском лагере (это надо оговорить или в предисловии, или в примечании), но это не может быть препятствием для публикации соответствующих статей.

Нам кажется, что деловая и вполне реальная программа редакционной работы над рукописью содержится в отзывах Л. Кудреватых и прежде всего в подробнейшем отзыве А. Дымшица, одного из крупнейших наших германистов, человека, пользующегося большим авторитетом в ГДР и отлично знающего, какие в этом деле могут быть реальные опасности, а какие мнимые. Большинство замечаний этих рецензентов вполне разумны, и к ним следует прислушаться.

Для того чтобы успокоить других рецензентов, мы считаем возможным кое-где в рукописи заменить слово «немец» или «немецкий» на «фашист», «гитлеровец» или «гитлеровский», «фашистский» и т. д. Тогда сразу же отпадает по меньшей мере 90 процентов их замечаний. Мы это вправе сделать. Во-первых, подобная замена нигде не искажает и не меняет смысла того, что писал Эренбург. Уверены, что сам Илья Григорьевич, если бы его об этом попросили, это бы сделал — конечно, в рамках разумных, если бы от него не требовали исправить «немецкие трупы» на «фашистские трупы» или вообще слов «немец», «немецкий» не употреблять.

Как и все мы, писатели и читатели, Эренбург в ту пору пользовался этими словами — «немцы», «фашисты», «гитлеровцы» — сплошь и рядом как синонимами. Об этом неопровержимо свидетельствует и рукопись — совершенно очевидно, что большей частью выбор того или иного слова диктуется соображениями исключительно вкусовыми или стилистическими. Во-вторых, эти статьи Эренбурга на русском языке не появлялись — они известны только в переводах, которые делались у нас, в Советском Союзе, переводчиками Совинформбюро. Переводчики тоже всеми этими словами пользовались как синонимами. И если бы кому-нибудь пришла бы в голову мысль (в чем мы очень сомневаемся) сличать статьи в сборнике на русском языке с их переводами военного времени, то это не дало бы никакого «крамольного» результата, так как, повторяем, слова эти всеми и в живой речи, и в газетах, и в литературе — употреблялись как синонимы.