Повесть из собственной жизни. Дневник. Том 1

Во втором отделении первой читала я. Прочла: «Еще мы говорим стихами», «Есть в жизни час — простой и яркий», «На всем лежит оцепененье». После второго стихотворения мне начали усиленно аплодировать, хотя хлопать полагается после окончания (хотя официально аплодисменты отменены, но этот номер не прошел), из чего я заключила, что стихотворение понравилось. Потом мне многие говорили короткое: «хорошо». После меня читал Луцкий на тему: «Господи, помоги мне стать поэтом». Потом Монашев. И наконец, когда читать было некому, т. к. поэты, стоящие в программе, «заболели», читал опять Сидерский. Без него бы пропали.

X познакомила меня со своей родственницей-гимназисткой, та — еще с одной подругой и приятелями. Этой компанией, плюс еще Монашев, мы шли до Монпарнасса. Ужасно звали меня в Ротонду, [444] но я, памятуя прошлый раз, когда чуть не опоздала на поезд, устояла. Говорили с Монашевым. Он хороший человек, хотя и мало интересный поэт. Говорила я ему о том, как тяжело жить в тупой, ограниченной среде, где не только не понимают стихов, но с какой-то озлобленностью относятся ко всему не материальному. Все-таки там, у поэтов, при всей моей отчужденности, все-таки отдыхаешь. Там хоть меня за человека считают, и даже считаются со мной.

Да, Сидерский просил меня приготовить ему два-три стихотворения для перевода. Надо приготовить к следующему разу.

Приехала домой бодрая и веселая. В перерыв между лекциями купила Папе-Коле гравюру «Букиниста» на последние пять франков, и это мне было очень приятно. Ведь вчера он был именинник. Была еще возбуждена после Defent-Rochereau, поезд тянулся необычайно медленно, пришла домой со смехом. А через десять минут, когда ела разогретую котлету, чувствовала себя усталой, не хотелось говорить, я даже на вопросы не отвечала, а когда начались вопросы: «Было что-нибудь неприятное?», «Почему ты так устала?» да «Почему ты такая?» — я даже расплакалась. Все началось с того, что я пришла в Наташиной шляпке. [445] Дело было в том, что Наташа сегодня идет на бал, ей купили платье, туфли; пальто она взяла у Лидии Антоновны, перчатки — у Ольги Антоновны, а вот подходящую шляпу нигде не могли достать. Я ей предложила свою. И ничего в этом поступке не вижу особенного. А Мамочка пришла в ужас: «Ни за что бы не надела этого колпака, да еще идти к поэтам», — и ироническая улыбка. А утром, правда, уже утром я слышу разговор: «Когда теперь Наташа вернет шляпу, свинство». Хотя этого и не было сказано вчера, но я это понимала, и меня сразу обдало таким холодом, что не хочется ни говорить, ни слушать. Почему так всегда бывает дома?

Сегодня получила письмо от Наташи. [446] А ответить — денег нет. О, эта ужасная материальная зависимость. Хоть впроголодь жить, только чтобы уже это было наверняка.

Наташа хвалит мои стихи. Господи, я ведь теперь только об этом и думаю. Нужно ли? Стоит ли? И я готова повторить за Луцким: «Господи, помоги мне стать поэтом!»

28 декабря 1925. Понедельник

В субботу было собрание поэтов в кафе, 22, rue des Écoles, [447] в том самом… Я пошла. Да мне и хотелось идти. Собрание в 4 часа. Сначала пришла к Кольнер, оттуда отправилась туда. Пришла, народу мало. Встретила там Кузнецову, разговорилась с ней откровенно. Во многом мы с ней сошлись. Она говорит: «Вы здесь всех знаете?» Я почти никого. И как это… (Не дописано. — И.Н.).

2 января 1926. Суббота

Ну, словом, Кузнецова также скучала на их вечерах, как и я. И держится таким же чужаком. Мы с ней славно поговорили и уговорились, что я к ней приду во вторник в 5. А собрание? Перевыборы правления, [448] вопрос о переименовании Союза, причем только я и Луцкий упрямо стояли за сокращение молодых поэтов. Но важно ли это теперь, когда все так далеко? После этого были другие события.

В воскресенье я отправила стихотворение «Клубится дым у печки круглой» [449] на конкурс «Звена» под девизом: «Терпи, покуда терпится».

В Союзе очень отрицательное отношение к этому конкурсу: «Своих проведут все равно». «Да мне бы стыдно было получить премию там». Хотя… я думаю, бросая такие фразы, в то же время они опускают конверты в почтовый ящик. Итак, я послала, а теперь — будь, что будет.

В понедельник отослала в «Новости» стихотворение «Рождество». [450]

Демидов обещал напечатать. Но уже столько раз повторял с озабоченным видом: «Хорошо, хорошо», — что я думала, что он не напечатает или забудет просто. Во вторник утром получаю письмо от Зайцева. Я послала ему два стихотворения для «Перезвонов», [451] и он вызвал меня «потолковать». Пришла. И… Ну да глупо, как я могу себя чувствовать у Зайцева? Говорили, т. е. вернее — он спрашивал, а я отвечала. Говорили и о Цветаевой, и о Союзе поэтов, и о Ладинском, и о Кнуте, и о моих стихах. Он говорил, что издатели «Перезвонов» очень боятся допускать молодых поэтов, но со временем, конечно, и они будут принимать участие; что мои стихи он принимает; что сначала будет напечатано только одно, а другое — впоследствии. А какое — мы оба так и не решили. Ему больше нравится «На всем лижит оцепененье». «Только почему Вега — кошачий глаз? По-моему, не похоже». — «Не знаю, почему. Так уж показалось (не хотела сказать откровенно: для рифмы), Борис Константинович, это до некоторой степени профессиональная тайна». В другом стихотворении сделал также несколько мелких указаний: «Почему: „ни бодрым запахом земли?“», «„И уж привычная мораль“ — это плохо», «„И станет мир наивно скучным, совсем понятным и простым“, — у вас тут, как будто перо дрожит». Очень милый человек, но все-таки я была рада уйти. Прямо к Кузнецовой. У нее очень славно провела время. Она хорошая, хотя с самомнением. Интересная, красивая и симпатичная. Ей 25 лет, и она уже 7 лет замужем. Она удивилась, что мне только 19. «Я в 19 лет была еще такой бебешкой». Ну, о ней я когда-нибудь напишу потом. Дала она мне несколько книжек стихов. Между прочим, в одной из них лежала вырезка из «Новостей» со стихотворением Есенина «Отговорила роща золотая». [452] Не знаю, почему — я долго остановилась на нем. А наутро, чуть проснулась, слышу, как Папа-Коля читает в газете о самоубийстве Есенина. Страшное впечатление произвело это на меня.