Где не было тыла (Документальная повесть)

Вот это я и сказал Федору в ответ на его вопрос.

То, что он услышал от меня, конечно, было ему известно, но эти факты, воспоминания о подвигах товарищей, о сгоревших желто–черных танках, о «юнкерсах», сбитых над морем, возвращали твердость, бодрость духа, укрепляли веру в то, что 4 июля, когда нас взяли в плен, истребление ненавистного врага не кончается, что, будем мы живы или нет, в конечном счете гитлеровским планам не суждено сбыться, враг будет разбит.

Стало совсем светло. Из–за ограды послышался громкий говор, который сменили звуки губной гармоники.

Солнце еще не показалось из–за Ай–Петри, но теплое утро предвещало изнурительно жаркий день.

Охране не нужно было подгонять нас. Все быстро поднялись и молча выстроились в колонну. Лишь изредка возникали и быстро таяли разговоры идущих под дулами автоматов людей. Каждый думал, что скоро все определится, каждый надеялся на удачную минуту побега.

Вдали показались Сапун–гора, Балаклавские высоты. От шоссе дорога вела на Максимову дачу. Этот путь нам был хорошо знаком. Он связывал–город с Мекензиевыми Горами, с Инкерманом, Бельбеком на севере и Балаклавой на юге. В течение восьми месяцев враг изо дня в день засыпал этот участок снарядами. Воронки, опаленные огнем деревья, развалины и почерневшие скелеты зданий напоминали нам о жарких зимних и летних боях.

Рядом со мной неотступно находился Федор Мороз. Накануне мы дали друг другу слово, пока это возможно не разлучаться, делить трудности плена и, если удастся, вместе бежать.

Вот и Инкерман. Внизу, в ущелье, видны заваленные каменными глыбами штольни, в которых совсем недавно размещался наш медсанбат. Теперь там безлюдно.

А вот и Северная бухта. Мертво и тихо на ее берегах.

Далеко в открытом море сиротливо торчат из воды мачты потопленных кораблей. Высокое здание электростанции слепо смотрит на нас черными глазницами пробоин. Недалеко от нее — развороченные бензобаки. Дорога, ведущая в Мартыновский овраг, усеяна глубокими воронками, а выше… Мекензиевы позиции, наши блиндажи…

Не сговариваясь, мы с Федором обернулись, чтобы еще раз глянуть на Сапун–гору, на все, что осталось от Графской пристани, на памятник затопленным кораблям.

Федор с затуманенными от слез глазами произнес:

— До свидания, Севастополь! Мы непременно вернемся…

ШЕСТЬ МЕСЯЦЕВ В ПУТИ 

После Севастополя начались мытарства по различным концентрационным лагерям. И это длилось долгих шесть месяцев, полных драматизма и духозной стойкости многих наших людей.

Лагерь в Бахчисарае стал еще одним свидетельством звериной ненависти фашистов к советским военнопленным. Если среди нас и были еще те, кто лелеял какие–то надежды на «западную цивилизацию», то они вскоре смогли убедиться, что фашизм — это вандализм, безграничная жестокость и слепая ненависть ко всему советскому.

…После Бахчисарая вторым пунктом остановки оказался Симферополь, вернее, тюрьма, которая приняла нас как каторжан. Здесь нашу. дневку фашисты использовали не только для учетной регистрации, но и пытались выявить, какими специальностями владеют пленные.. Видимо, предполагалось использовать нас в качестве даровой рабочей силы, но отбор на работы не состоялся.

Однако пребывание нашей колонны в Симферополе^ запомнилось еще и тем, что на станции перед погрузкой в товарные вагоны у нас отобрали пояса и верхнюю одежду. Очевидно, мера эта была придумана фашистами или для предупреждения побегов, или чтобы еще раз морально воздействовать на нас. Начались разговоры об угоне в Германию. Страх расставания с родной землей,, рухнувшие надежды на свободу заполнили все наши мысли: об этом каждый думал уже под стук вагонных колес.

После недолгого издевательства в Уманском лагере у нас отобрали обувь, перочинные ножи, полотенца, мыло, расчески и прочую мелочь. Все эти изъятия проводились при плотном окружении автоматчиков, с таинственными знаками. Разыгралась инсценировка массового расстрела, но, к счастью, фашисты этим и ограничились, хотя в первую военную зиму именно в этом лагере ими было уничтожено более 70 тысяч советских военнопленных. Враг рассчитывал сломить волю наших людей, сделать их рабски покорными, запугать.

И опять раскачиваются вагоны и стучат колеса. Куда нас везут? Неужели в Германию? А это значит — смерть в рабстве, это значит — возможность возврата на Родину будет ничтожно мала. Очередным испытанием для пленных стал Владимиро–Волынский лагерь. Этот стационарный комбинат смерти уже поглотил десятки тысяч военнопленных. Бежать отсюда было практически невозможно. Палачи предусмотрели немало всяческих ухищрений для охраны и уничтожения ни в чем не повинных людей. В сутки нам выдавали 10 граммов могара с теплой водой и 100 граммов «хлеба» с опилками.

Прошло всего два месяца пребывания в плену, а многие наши бойцы стали походить на бродячие скелеты. При взвешивании вместо недавних 80 килограммов у меня осталось всего 54.

Именно по этой причине большинство заключенных и днем и ночью лежали на нарах, не имея сил подняться, выйти во двор. Их клонило ко сну, они утратили интерес к окружающему. Во всей остроте встала проблема сохранения тепла. Единственная одежда — брюки и гимнастерка — уже не могла удовлетворить людей. Еще не было сильных холодов, но, лежа на нарах, я сворачивался калачиком, натягивал воротник гимнастерки на голову и согревался дыханием. Зима приближалась с каждым днем. А пленным неминуемо придется выходить на поверку, за пищей, на работу… У дровяного склада я украл две чурки мягкой древесины и начал выстругивать сандалии. Изготовлением обуви занимались и другие пленные.

П. Г. Новиков

 И. Д. Пляко

Кусок железа от старого обруча я старательно отточил на камне и, несмотря на слабость, отдавал этому занятию все свое время. На руках появились мозоли, ссадины. И вот однажды, когда изготовление обуви подходило к концу, в бараке появилась какая–то комиссия.

Увидев мое изделие, фашисты схватили его, дали несколько зуботычин и строго предупредили, что при повторной попытке хищения древесины последует более суровое наказание.

Здесь, во Владимиро–Волынском лагере погибли многие мои товарищи, в том числе и мой земляк, школьный друг, отважный боец Павел Букреев. Он был умерщвлен в фашистском лазарете во время какого–то опыта.

За короткое время пребывания в лагере многим стало ясно, что отсюда нам уже не вырваться. Некоторые с этим смирились и стали безропотно ждать своего конца. Гимнастерка и брюки в наступающую дождливую осень не давали никакой возможности спастись.

В основной массе военнопленных дерзость и сопротивление врагу никогда не иссякали. Советские люди продолжали борьбу и тогда, когда из их рук вырвали оружие.

Примером высокой стойкости, верности воинской присяге и своему гражданскому долгу перед Родиной стало поведение пленных генералов П. Г. Новикова — заместителя командующего Севастопольским оборонительным районом, Н. Н. Понеделина — командующего 12‑й армией и Г. Г. Кулиша. Все трое содержались в строгой изоляции от основной массы пленных.

Петра Георгиевича Новикова я хорошо знал. Старый большевик, участник гражданской войны и боев за республиканскую Испанию, он стал душой обороны Одессы и Севастополя. В трудные для города дни он был некоторое время моим начальником. В тот вечер, когда на Херсонесском мысу взорвали 35‑ю береговую батарею, к причалу подошли два катера для погрузки раненых. В их числе был генерал П. Г. Новиков и бригадный комиссар А. Д. Хацкевич…

Только на третий день, уже в симферопольской тюрьме, мы узнали, что катер с Новиковым и Хацкевичем был обнаружен гитлеровцами на траверзе Ялты, обстрелян и пленен. Новикова потом видели в симферопольской тюрьме, а Хацкевич был расстрелян еще в Ялте. Теперь Новиков оказался вместе с нами во Владимиро–Волынске, куда была доставлена большая группа севастопольцев.