Во главе двух академий

Сохранился интересный документ — замечания Дашковой на книгу К. Рюльера. Дашкова ставит в вину Рюльеру две ошибки: преувеличил нанесенные ей после воцарения Екатерины обиды (она чересчур горда, чтобы признать себя обиженной) и не написал о том, что, участвуя в событиях 1762 г., она предполагала сделать Екатерину правительницей, а не «самодержицей». [63]

Нет, нельзя исключить возможность того, что имя Дашковой значилось в списке, брошенном Екатериною в пылающий камин. И не случайно не могла Екатерина Романовна поехать в 1773 г. на встречу с Дидро: жизнь ее в деревне в ту пору была, по-видимому, фактически жизнью изгнанницы.

Сохранились прекрасные письма Дидро к Дашковой из Петербурга в Москву. Они полны той теплой доверительности, которая была, очевидно, характерна для их парижских бесед («…когда Вы, облокотившись на камин, следили за выражением моей физиономии…»).

Здесь и воспоминания о том, как Дашкова пела русские романсы и народные песни; даже прославленная Бороздина не может изгладить их из памяти философа. («Как Вы счастливы, княгиня, с Вашей вдохновенной любовью к музыке…»). [64]

Здесь и просьбы: напомнить Демидову [65] его обещание дать несколько образцов из «натурального его кабинета» — ископаемых минералов, раковин… «Попросите, пожалуйста, и о том, чтоб подаренные им вещи были поименованы и уложены». [66]

Здесь и знаменитая характеристика Екатерины II: «…Я нашел ее совершенно похожей на тот портрет, в котором Вы представляли мне ее в Париже, — в ней душа Брута с сердцем Клеопатры… Никто не умеет так …расположить к себе людей, как она…». [67]

Надо иметь в виду, что для Дидро существенна была не столько личность монарха, сколько сам принцип самодержавия. Он не исключал произвола «со стороны повелителя доброго, твердого, справедливого и просвещенного».

Философ не раз повторял, что дело не в личных качествах монарха, а в объеме власти, которую он присвоил. «Лишь нация есть истинный суверен; истинным законодателем может быть лишь народ». [68] «Нет ни прав, ни законов, ни свободы там, где государь распоряжается правами и законами по своему усмотрению». [69]

Дидро развивал перед Екатериной II идеи народовластия и, как он пишет Дашковой, говорил при дворе с той же свободой, «с какой Вы позволяли мне говорить на улице Гренвиль». [70]

Да и почему было императрице не послушать старого философа? Восхищаясь его красноречием, она лучше, чем кто-либо другой, понимала: никакого практического применения в России идеи Дидро иметь не будут. А уж менее других — его идея о необходимости созыва в России Законодательного собрания — эту мысль Дидро подчеркивал в замечаниях на ее «Наказ».

«Замечания на „Наказ“ ее императорского величества депутатам Комиссии по составлению Уложения» были написаны Дидро летом 1777 г., по возвращении из Петербурга. В руки Екатерины они попали уже после смерти философа. В письме Ф. М. Гримму от 23 ноября 1777 г. она назвала их сущим лепетом. [71]

Недовольство императрицы «Замечаниями» вполне закономерно: Дидро не скрыл в них своего разочарования по поводу того, что добрые намерения Екатерины не подтверждались добрыми делами. «Я вижу в „Наказе“ ее величества проект превосходного кодекса, но в нем нет ни слова относительно способа обеспечить устойчивость этого кодекса. Я вижу там деспота, отрекшегося на словах, но деспотизм по существу остался, хотя он и именуется монархией». [72]

Екатерина сказала как-то историку Сэгюру: «…Если бы я послушалась его, мне пришлось бы все перевернуть в моей империи вверх дном, пришлось бы совершенно преобразовать и законодательство и администрацию, и финансы для того, чтобы очистить место для невозможных теорий».

Должно быть, и философ постепенно избавляется от иллюзий, понимая, что «ученица» не склонна осуществлять на деле его рекомендации.

«…Когда он заметил, что в моем царстве ничего не меняется по его мысли, он выразил мне удивленье с какой-то обиженной гордостью.

Тогда я откровенно сказала ему:

— Господин Дидро, я слушала от вас с величайшим удовольствием все, что вдохновляет ваш блистательный ум; но из всех ваших великих начал, которые я понимаю очень хорошо, можно составлять прекрасные книги, но не управлять государством. Вы забываете в ваших революционных планах различие наших положений; вы работаете на бумаге, которая все терпит; она мягка, гладка и не останавливает ни Вашего пера, ни воображения, а я, бедная императрица, работаю на человеческой коже, которая раздражительна и щекотлива…». [73]

В письме Дашковой Дидро сформулировал вывод, к которому пришел вскоре же по приезде своем в Россию: «Идеи, перенесенные из Парижа в Петербург, принимают совершенно другой цвет». [74]

Имел ли философ в виду только свою родину, когда, уезжая из России, писал Екатерине Романовне, что возвращается к своим соотечественникам, «из которых одна половина ложится спать ограбленная, а другая дрожит от отчаяния, что бедняки проснутся и догадаются»?..

В годы между двумя заграничными вояжами Дашкова живет по-прежнему уединенно. Много читает. Занята воспитанием детей. Ее интересы все с большей определенностью сосредоточиваются на вопросах науки, просвещения. Она участвует в основании научного общества при Московском университете — Вольного российского собрания. Становится действительным членом этого общества, печатается в его органе — «Опыты трудов Вольного российского собрания».

Екатерина Романовна публикует здесь несколько серьезных статей и переводов, в том числе две работы с характерными заголовками: «Общество должно делать благополучие своих членов» и «О сообщественном устройстве». Первые переводы Дашковой — из Вольтера и Гельвеция — были опубликованы еще в 1763 г. во время пребывания ее на коронационных торжествах в Москве, в журнале «Невинное упражнение».

Сын подрастает, и со свойственной ей целеустремленностью Дашкова погружается в исследование педагогической науки. Она составляет для сына обширный список предметов, устанавливает сроки их изучения.

В вопросах воспитания Дашкова разделяла тревоги и иллюзии многих своих современников. Должно быть, надежды просветителей переустроить общество на началах разума и справедливости при помощи новых методов воспитания не раз обсуждались обеими Екатеринами еще в годы их дружбы.

Дашкова была свидетельницей и некоторых начинаний Екатерины II в этой области, в частности реформы школьного образования, осуществленной И. И. Бецким. Но задача создать «новую породу людей» довольно скоро перестала занимать императрицу. Для Дашковой же она осталась главной на всю жизнь. В письме ректору Эдинбургского университета У. Робертсону (середина 70-х годов), в статье «О воспитании», напечатанной в «Собеседнике» (1783), Дашкова снова и снова возвращается к этой проблеме.

Вот отрывок из размышлений о том, «что есть совершенное воспитание», пронизанных верой в просвещение, никогда Дашкову не покидавшей.

«В 16 лет я была матерью. В сем возрасте воображению позволено летать быстро, без расчета и без сомнения. Дочь моя не могла пролепетать еще ни единого слова, а я уже помышляла дать ей воспитание совершенное, — писала Екатерина Романовна М. Уильмот. — Я была удостоверена, что на четырех языках, довольно мною знаемых, читая все то, что о воспитании было писано, возмогу я извлечь лучшее, подобно пчеле, и из частей сих составить целое, которое будет чудесно. Все прочтенное мною показалось мне, однако, недостаточным… Во всех моих предприятиях всегда была я непоколебима; я продолжала размышлять о сем предмете с тем большим жаром, что все мои чтения о воспитании не представили еще мне целого, неподвижного и полного. Наконец, пришло мне в мысли, что по крайней мере можно найти некоторые правила, колико удобные, толико и неприменные для всех детей, правила, долженствующие быть токмо твердым основанием фундамента (подчеркнуто Дашковой [75]. — Л. Л.), а что прочее могло быть переменяемо и приноравливаемо к климату, образу того правления, в коем дитя будет жить, и, наконец, его телосложению и способностям… Коротко сказать, я представляю тебе мои три маленьких словца когда, где, сколько… Вот что я положила бы начальным основанием воспитанию, если бы я могла еще льститься, что можно теорию общую, равно как и полезную, воспитанию предположить. И если бы я не знала опытом, что окончание воспитания определить не можно, что иной на пятом десятке еще требует руководства, не одними своими страстями руководствуем, но иногда коварными и презренными людьми, слабости его узнавшими; из опыта знаю… что непредвидимый случай иногда усовершает и ускоряет зрелость ума тогда, когда несколько лет наставления не предуспевают, что юноша, попавшись в развратное общество, в кое ласкательством и угождениями он завлечен, будучи притом надменен, все плоды лучшего воспитания и лучших примеров… уничтожит…». [76]