Дневник А. А. Любищева за 1918-1922 гг.

Хороший пример связанности событий дает Джемс в «Плюралистическом универзуме»: коммодор Перри был в значительной мере причиной возрождения Японии, а возрождение Японии — причиной возникновения государственной думы: значит ли это, что коммодор Перри был причиной государственной думы? Биологи, трактующие о внешних факторах эволюции впадают в сходную ошибку, они устанавливают цель факторов, являющихся в лучшем случае рядом разрешающих моментов, эти разрешающие моменты могут вести эволюцию только тогда, когда есть налицо готовые направления развития, ждущие только толчка. Факты «гениус лоци» как будто говорят против этого, так как тут, как будто, получается влияние внешних условий. Разбор случаев «гениус лоци», где такое влияние исключено (сначала разобрать гипотезу о том, что здесь все дело во времени, что, значит, локальный колорит объясняется только тем, что организму было дано различное время для развития своих зачатков, которые потенциально во всех организмах сходны; это, очевидно, неверно и можно подобрать ряд случаев, где такое объяснение совершенно не подходит; остается только признать, так сказать, психоидное влияние честности, признать наличие не только мировой души в смысле Фехнера, но и локальных душ: конечно, можно признавать такую иерархию совершенно непрерывной, наподобие органов нашего тела.

Во время болезни получил письмо от Федотова с предложением ехать в Пермь для чтения какого-нибудь курса, например, общей биологии. Это совершенно неожиданное предложение привело меня в совершенно восторженное состояние и я вечером того же дня, лежа в постели обдумал даже программу курса. Лучше всего его идейно разделить на три части:

1) проблемы, поставленные прошлым (экспериментальная биология, генетика, нас. эволюционная теория, модели жизни, тропизмы, монопсихология, нормативные раздражители, детерминационная проблема, определение пола);

2) проблемы, поставленные настоящим (витализм: Дриш, Гурвич — основание к критике прошлого);

3) проблемы будущего биоэстетика (стиль, рациональная система, рациональная биогеография).

Курс можно построить так, чтобы все проблемы, разорванные в первой части (эволюционные теории, миметизм, эквигинальные регуляции) все указывает на ограниченность многообразия жизненных проявлений. Из двух способов изложения следует, конечно, избрать не тот ликующий характер, который торжествует от всякого дешевого успеха (Каммерер, Леб), а тот, который указывает на бездну нерешенных проблем, наподобие лекций по общей гистологии Гурвича. Обычно на вступительных лекциях расхваливается своя наука: здесь этого делать невозможно, так как научной биологии, за исключением ничтожных отрывков, еще нет (Биология. Виссен, а не виссеншарт), большинством биологов даже в сущности отрицается возможность симентификации обширнейших областей биологии.

Симферополь, 21 мая 1921 г.

Из прочитанных мною за последнее время книг и статей по философии (Аскольдов, две книги э. З, XX, Джемса, две — Пуанкаре, изложение Рибо философии Шопенгауэра — тетрадь 7, № 55–64) я с особенным удовольствием прочитал книгу Пуанкаре о ценности науки, причем приятным сюрпризом была доступность этого сочинения (в книге … мысли, многие главы оказались недоступны, но они часто касаются таких высоких материй, что и сам Пуанкаре сомневается в том, правильно ли он понял мысли некоторых авторов). На основании прочитанных статей у меня отчасти укрепились, отчасти изменились многие взгляды.

1) Отношение к трансцендентальному идеализму: всегда холодное отношение к этому образу мыслей превращается у меня в настоящее время в совершенно нетерпимое; я не только не могу понять, как могут умные люди придерживаться такой ерунды, но все это движение производит на меня впечатление какого-то умственного вывиха. Аргументы в пользу идеальности пространства и времени, приводимые Шопенгауэром (см. Рибо. Идеальность времени строится главным образом на законе инерции, который показывает, что время само по себе не может внести никакого изменения в идеальность пространства тем, что мы не можем исключить пространство из нашей мысли) кажутся мне верхом умственного убожества. Когда я сообщил об этом Гурвичу и дал ему прочесть статью Аскольдова о внутреннем кризисе трансцендентального идеализма, то он не нашел другого возражения, как то, что такое грандиозное построение как трансцендентальный идеализм не может быть опровергнуто журнальной статьей и что аргументы, цитируемые Рибо, не единственные, так как трансцендентальная эстетика, доказывающая трансцендентальность пространства и времени, занимает главную часть критики чистого разума Канта. Это, конечно, заставляет меня когда-нибудь познакомиться с этой аргументацией (хотя удивительно, что главные аргументы производят столь слабое впечатление), но странно слышать такое возражение в устах Гурвича, который считает вполне допустимым писать критику дарвинизма на нескольких страницах (как, например, в 2 Вольфа) или даже отделывается одной фразой, как это делает Дриш. Прочтение Уоллеса на меня подействовало в том смысле, что я убедился, какой обширный арсенал все-таки имеют дарвинисты и чтобы окончательно ликвидировать дарвинизм нужно создать построение не меньшей мощности. Та горячность, с которой Гурвич защищает трансцендентальный идеализм безусловно свидетельствует, что в этом вопросе он больше слушается известного застывшего убеждения, чем холодного рассудка и потому трансцендентальный идеализм (наряду с политикой и моралью) — это одна из тем, которых в разговоре с ним лучше избегать. Так как здесь, кроме совершенно догматической расстановки, убеждения с обеих сторон и взаимного раздражения ничего не выйдет. К сожалению, приходится убеждаться, что все более и более расширяется область нашего взаимного непонимания (которая раньше мне казалась или вовсе отсутствующей, или, по крайней мере, чрезвычайно ничтожной): мы идейные противники и в области политики и морали, и философии (я, почему-то, убежден, что мое отношение к трансцендентальному идеализму не изменится даже после самого внимательного с ним ознакомления); напротив, если что меня сейчас особенно интересует в системах Канта и Шопенгауэра — это надежда найти опровержение их самих. Взгляд Шопенгауэра на прекрасное как на нечто объективное, в изложении Рибо, меня в этом убеждении поддерживает. Но даже в научной области я все более убеждаюсь, что у меня до известной степени притупляется интерес к его работам. (Мне начинает казаться, что слишком нетерпеливый темперамент не позволит Гурвичу снять действительно ценных плодов в того пути, на который он вступил и продуктивность которого не подлежит никакому сомнению). С другой стороны Гурвич совсем мало затрагивается моими идеями: как по существу (его не интересует многообразие организмов), так и по форме изложения (я, видимо, если пользоваться классификацией Пуанкаре, сходен с геометрами, Гурвич с аналистами), так что он мои статьи считает натурфилософией дурного тона. Это расхождение (которое грозит в будущем усилиться) и желание общения с Беклемишевым (в котором я надеюсь найти близкого в идейном смысле человека) и заставляет меня главным образом, стремиться из Симферополя в Пермь.

Симферополь, 22 мая 1921 г.

Отношение к прагматизму. Я всегда считал себя прагматистом, но ознакомившись с сочинениями Джемса и Пуанкаре, пришел к заключению, что поскольку я принимаю все положительные стороны прагматизма (т. е. предоставление большей свободы в выборе орудий познания), постольку я не могу согласиться с его отрицательными сторонами, т. е. наложением вето на определенные теоретические построения. Юшкевич в статье о прагматизме, приложенной к переводу книги Джемса, в сущности, вполне прав, говоря, что взгляды Джемса (расширение понятия практического введением туда всей сферы субъективно-ценного и принятием взгляда о свободном делании истины), в сущности, неизбежно приводят к солипсизму и только каким-то кунстштюком весь мир оказывается населенным бесчисленным множеством индивидуальностей. Также неприемлем для меня взгляд Пуанкаре (7, стр. 351), вернее, он для меня не совсем непонятен. Пуанкаре говорит, что теорема не имеет смысла, если она недоступна экспериментальной проверке, и на этом основании отвергает всю область теории множеств; он даже различает два сорта математиков — прагматисты и канторианцы (последние принимают и такие теоремы, которые недоступны экспериментальной проверке). Прагматисты являются идеалистами, канторианцы — реалистами (случай с Эрмитом, который был реалистом и вместе с тем антиканторианцем объясняется его религиозными воззрениями). Может быть, это деление до известной степени соответствует тому, которое я считаю характерным для всех наук, и которое в биологии является противоположностью витализма и механизма и, очевидно, я по духу принадлежу к канторианцам, так как на меня теоремы из учения о множествах действует прямо чарующе.