Как изгибали сталь. Часть 1 (СИ)

С деревянным оружием происходило и наше трудовое обучение. Оружие делали сами и брали отцовские инструменты. Иногда рубанком "проезжали" и по гвоздю. Чего только от отца не выслушаешь, но в результате садишься с бруском и ножом и начинаешь стачивать зазубрину. Вот это урок. На всю жизнь хватает. Потом уже начинаешь просить отца учить обращению с инструментами.

Взрослые были для нас непонятны и говорили странные вещи, не поддающиеся логике. Однажды, году в тысяча девятьсот пятьдесят шестом, мы ходили вслед за двумя вооружёнными солдатами, охранявшими двух заключённых-электриков. По сегодняшним понятиям конвоиры службу несли небдительно. Дремали, разговаривали с нами, давали подержать оружие. Тяжёлый и неудобный был этот "ППШ". Если бы не солдат, то я и поднять его не смог бы, не то, что прицелиться. На наш вопрос, а не убегут ли заключённые, последовал ответ:

- Это не те заключённые, эти не убегут.

"Зеки" приятного вида, интеллигентных манер то же сказали что-то странное:

- Учитесь ребята, станете инженерами и у нас на "зоне" электриками работать будете или зажигалки будете клепать.

Спросил об этом у отца и получил по шее за то, что разговаривал с заключёнными.

- Ты что, всю семью погубить хочешь?

Откуда мне было знать, что в лагерях в то время, кроме уголовников, было ещё много людей, не совершивших никаких преступлений, а пострадавших по пятьдесят восьмой статье ("пятьдесят восьмую статью дают. Ничего, - говорят, - вы так молоды. Если б знал я, с кем еду, с кем водку пью, он бы хрен доехал до Вологды").

Преступность была и в то время. Однажды я нашёл в зелёной зоне (огороженная забором из штакетника десятиметровая полоса, отделяющая торфяной склад от жилого массива) полоску нержавеющей стали сантиметров двадцать длиной, которая была заточена как финский нож. На лезвии были какие-то бурые разводы. Показал отцу. Тот забрал у меня нож и утопил в озерце в районе торфяного склада, а затем строго-настрого предупредил меня о том, чтобы я никому, даже старшему брату, не говорил о моей находке.

- Пойми меня правильно, - сказал он. - Как граждане, мы обязаны доложить о своей находке в милицию. Но так как ни они, ни мы не знаем, кому принадлежит этот нож и какое преступление им совершено, то мы, а, вернее, я буду самым главным подозреваемым. Так как вряд ли найдут владельца этого ножа, то на меня запишут любое нераскрытое преступление и посадят в тюрьму, причём не в ту, которая у нас, а пошлют куда-нибудь в тайгу, откуда очень трудно вернуться. Если хочешь, чтобы у тебя был отец, то молчи, кто бы и что тебя не спрашивал. Ты ничего не находил и ничего не знаешь.

С точки зрения Павлика Морозова, мой отец не по-граждански поступил с моей находкой. Частенько мне доставалось от него за мои прегрешения. Так что, по всем втискиваемым в меня правилам, я должен был пойти и доложить о находке и о том, что мой отец не позволил мне выполнить мой гражданский долг.

Думать я мог о чём угодно, но я не мог понять, как можно сделать заявление на своего отца, который из кожи вон лезет, чтобы прокормить семью. После работы ещё и калымит где-то, что-то кому-то сваривает, приваривает, слесарничает. Занимается незаконным по тем временам частным промыслом и деньги за это берет. Да, иногда приходит домой выпивши, и крепко. Но всегда принесёт нам с братом какой-то гостинец. Порадуется успехам в школе. Поддаст за двойку. Не идеал, но мой отец намного лучше отцов моих друзей. Сам не съест, но дети должны быть сытыми.

Поэтому, что бы нам ни говорили в школе, какие бы ни приводили примеры, но наша семья всегда была тем элементом, на которые вопросы политической бдительности распространялись только в том, чтобы младшие не вздумали повторять то, что они слышали от старших, хотя сами старшие мало чего говорили из опасения за свою жизнь и судьбу семьи.

С другой стороны, и в те времена у людей не было особого доверия к правоохранительным органам: милиции-НКВД-МВД, прокуратуре, судам. Ещё свежи были в памяти процессы и расстрельные приговоры троцкистам-оппортунистам, заклеенные портреты в учебниках истории, штрафбаты, заградотряды, дела врачей-вредителей и прочих. Правда, нужно отметить особо, что сильного слияния правоохранительных органов с преступностью не было, партия всё-таки стояла на страже чистоты органов.

А что сказать о сегодняшнем дне? В основу правосудия положен принцип виновности ничем не защищённого человека. Говорят, такая же ситуация была в тридцатые годы в Америке, особенно в Чикаго во времена сухого закона. Простому человеку сейчас трудно жить, если он вдруг не понравится криминалитету и тем, кто его должен защищать.

Уже в более позднее время отец рассказывал о том, что долгое время он с тревогой ожидал известий о судьбе своего двоюродного брата по отцовской линии.

- Какой-то он непутёвый был, - рассказывал отец. - Когда молодёжь ходила в другие села на заработки, то все парни домой либо деньги приносили, либо вещи справные: сапоги, гармошку, инструмент хороший. Каждый родителям и соседям хвалится, как он поработал и что заработал. А брат его двоюродный потихоньку пришёл и сидит на крылечке.

Отец его и спрашивает:

- Показывай, сынок, что заработал.

- А я на божничку деньги положил, тятенька, - отвечает сын.

Пошёл отец посмотреть, а на божничке пятнадцать копеек серебром лежит. Отец берет в руки вожжи, выходит на крыльцо и давай охаживать сына по спине, приговаривая:

- Ах, подлец ты такой, отца своего опозорил.

Получив своё, сын и говорит:

- Да, а если бы я рубль заработал, то вы, тятенька, меня бы до смерти забили.

Двоюродный брат отца был отчаянным до сумасбродства. Один мог выйти на драку против любого противника. Ему ничто не стоило зайти в толпу совершенно незнакомых людей, выбрать самого сильного парня и ударить его по лицу. Били его за это нещадно, но он всегда оставался живым и не утрачивал своей смелости.

- Поверь мне, - говорил отец, - он и во время войны никуда не пропал и после войны не пропадёт. Много людей, которых считали без вести пропавшими, просто были в плену, а потом не возвращались, чтобы не подвергать репрессиям себя и свою родню. Ох, и будут у тебя, сынок, неприятности на твоей службе, когда выяснится, что твой троюродный дядя из-за границы разыскивает наследников. Пусть уж лучше бы он погиб смертью храбрых, прости Господи. Хотя, он не такой дурак, чтобы неприятности родственникам приносить

Кстати, и от нынешней судебной и правоохранительной практики волосы встают дыбом. И воспоминания о тысяча девятьсот тридцать седьмом годе могут оказаться явью в самое ближайшее время.

Диктатура может быть легко введена самым демократическим путём в самой демократической стране.

В тысяча девятьсот тридцать седьмом году советский народ тащился (современное звучание слова - радовался), когда репрессировали начальников. Срабатывал принцип: "начальники - все сволочи". Когда репрессировали друзей, срабатывали уже два принципа: "дыма без огня не бывает" и "наверху не дураки сидят". Когда сами подвергались репрессиям, принцип: "начальники - сволочи, дурят нашего Хозяина, он бы во всём разобрался".

В то время воспитание в рабочих семьях было очень простое. Каждый член семьи должен соблюдать правила, считавшиеся приличными. При нарушении правил следовало наставление, как надо вести себя. После этого, при повторном нарушении, следовала взбучка, которая являлась более эффективной, чем наставления.

Как-то мой брат вместе с соседским мальчишкой нашли на улице десять (десять!) рублей. Отец в месяц зарабатывал сто рублей, телевизор стоил сто сорок рублей. Представляйте, какие бешеные деньги они нашли. И два пацана пошли в "загул". Попили газировки, купили пирожков с повидлом, мороженое по две порции, цветные карандаши, стирательные резинки... Дома сразу стали допытываться, откуда такие покупки? Сказали, что нашли на улице червонец. В первую очередь дознание стало выяснять, а не украли ли молодые люди эти деньги? Поверили, что не украли, но за то, что не сообщили об этом родителям, последовало наказание: моего брата - ремнём, соседского мальчика - драние за ухо. Но на экзекуцию моего брата пришли соседи и привели своего отпрыска. Брат мой держался мужественно. Мне его было жалко, но уважать брата стал больше.