Воспоминания

Первые дни ушли на попытки найти какую-нибудь работу, — пока безуспешные, — на свидание с людьми, которых не видел так долго, на прогулки. Сегодня утром один ездил по делу к Madeleine [181]. Видел наши улицы, наши места, где мы когда-то столько жили и столько пережили, моя прекрасная, моя любимая Катя. Я не могу никогда видеть ни Madeleine, ни лучезарную place de la Concorde [182] без того, чтобы тотчас же не начать напряженно о тебе думать. Милая, светлая душа, ты так вошла в мою жизнь, когда я ваял самого себя, что если во мне есть что-нибудь драгоценное и изваянное, поистине я не знаю, мое это или твое.

И Александра Ивановича Урусова вспоминаю. Все наше прошлое, далекое — и всегда живое в душе.

Мне хочется послать тебе сонет, написанный в солнечное утро третьего дня.

1922. 25 ноября

Моя Катя любимая, Катя родная, на протяжении недели я получил два письма от тебя. Какая радость это для меня и какое горе знать, что и ты, и все вы живете в такой тесноте. Мне жаль, что, когда тебе трудно, я живу в хорошей квартире. У нас, конечно, тоже довольно тесно, и, сидя в своей комнате, я слышу решительно все, что делается, что говорится и — если бы такая глагольная форма существовала, я сказал бы — что шумится в доме. Но комнаты у нас веселые, даже нарядные, с утра весь день Солнце глядит в окна, и, благодаря центральному отоплению, если я иногда страдаю, то не от холода, как в Сен-Брэвене, а от чрезмерного тепла. И я так счастлив, — я уже писал об этом, — что за окнами почти никогда не проезжают автомобили. Честь и слава Мушке, что она сумела найти такую уютную и удобную квартиру. Жизнь моя более или менее устраивается. Русская эмигрантская пресса — очень скучная и даже противная. Я стою в стороне от нее. Но эту зиму я, по-видимости, буду печататься во французских журналах. Я познакомился с одним из самых видных французских романистов, Edmond Jaloux, автором прелестного романа «L’éscalier d’or» [183] (несколько родственного с манерой Гофмана и Достоевского), мы очень дружески заговорили сразу (он, как я, влюблен в птиц и любит тех самых старых писателей, которых я изучал, когда впервые жил с Тобой в Париже и Оксфорде). Он обещается устроить так, что многие журналы будут печатать переводы моей прозы и моих стихов. Кстати, он приятель Владимира Николаевича Аргутинского, так же как и другой модный романист Jean Giraudoux [184], с которым я тоже познакомился. Через них я познакомлюсь с другими писателями, представляющими интерес и имеющими значение. Роман мой переводится на французский язык и, верно, прежде чем появиться отдельно, будет напечатан или в «Revue de Paris», или в «Le Monde Nouveau». Потом Сорбонна пригласила меня время от времени читать лекции по-французски. 12 и 19 декабря я читаю в большой зале (amphithéâtre Michelet) «Images de Femme» [185], 10 и 17 января — «L’amour et la Mort» [186], 29 ноября, ровно через четыре дня, выйдет, наконец, у Bossard’a моя книга «Visions Solaires» [187]. Я многого жду от нее. Как видишь, я полон бодрости и надежд. После ½ года на Океане я рад городу и людям. Мне жаль, что Тебя нет здесь. Хотел бы видеть Тебя, моя милая, любимая. Целую глаза Твои. Целую Нинику и Малию. Твой К.

1922. 25 ноября — 8 декабря. Париж

Моя родная Катя, весь вчерашний день я особенно напряженно думал о тебе, и ты, конечно, тоже была душою со мной и с Мушкой. Мы говорили с Нюшей о тебе и вспоминали о многом, что бывало в твой день. Цветы, много цветов! А теперь даже в Париже мы не часто любуемся на цветы в наших комнатах. Впрочем, сейчас передо мной дышат благовонные белые нарциссы — в честь тебя — «точно из легкого камня иссечены». Милая, любимая, когда я вижу мимозу, фиалки, нарциссы, розы, сирень, — когда я вижу особенно художественно изданную книгу или поразительно написанный портрет, или особенно воздушное пламя вечерней зари, или встречаюсь (— это так бывает редко —) с каким-нибудь благородным движением чьей-нибудь изысканно красивой души, — я всегда вспоминаю тебя, моя любовь, моя прекрасная, моя единственная, моя любимая Катя. Твой К.

1923. 31 января

Катя любимая, я упрекаю себя, что пишу тебе недостаточно часто, но этот Левиафан, который называется Парижем, поглощает так много сил — ты помнишь. Последние недели я много виделся с французскими писателями (Réné Ghil, Paul Fort, André Fontainas, Edmond Jaloux [188]). Не очень плодотворны свидания с ними, но все же куда интереснее, чем встречи с здешними русскими, которые душевно совсем износились. 22 января в литературном кафе «Caméléon» [189], где собираются монпарнасские художники и поэты, был праздник в честь меня. Председательствовал Ренэ Гиль, сказавший отличную речь и великолепно прочитавший «Тоску Степей»; блестящую лекцию обо мне прочла Люси, читали мои стихи артистка из «Athéné» M^me Régina u M^e Bacqué из «Vieux colombier», читал Fontainas «Soyons comme le Soleil», «L’harmonie Des Morts» [190], в завершение я прочел «Est-ce?», «Dors», «Annonciation» [191] (по-французски) и «Тоску Степей» (по-русски). Переполненная зала устроила мне длительную овацию. Весь вечер носил характер исключительной сердечности, я радуюсь, что у меня есть друзья в Париже, и что моя книга «Visions Solaires» имеет очень большой успех. Моя любимая, моя родная, моя единственная Катя, обнимаю тебя и люблю. Твой К.

P. S. Целую Нинику. Приветы.

1923. 12 марта. Вечер. Париж

Моя милая, любимая Катя, я чувствую себя виноватым перед тобой, когда поддаюсь грусти. И правда это нехорошо, потому что тогда я не пишу тебе долгие недели. (Так да не будет. Напишу тебе сейчас, напишу и завтра, и еще совсем скоро и тебе, и Нинике.) Почему я грустил все это время? О, милая, долго рассказывать. А совершенно вкратце говоря — очень уж людишки здесь дрянь и вовсе нечего с ними делать. В Москву мне хочется всегда, а днями так это бывает, что я лежу угрюмый целый день, молча курю (никогда, однако, больше 13–20 папирос в день), думаю о тебе и Нинике, о великой радости слышать везде русский язык, о том, что я русский, а все-таки не гражданин Вселенной и уж меньше всего гражданин старенькой, скучненькой, серенькой, весьма глуповатой Европы. В конце концов я пишу стихи. Ну, человек 10 или 20 от них в восторге. И то ладно. Я сам своими стихами наслаждаюсь дня два, потом забываю о них.