Гумилёв сын Гумилёва

Правда, в восьмидесятые годы Гумилев как будто позабудет о помощи ахматовских друзей-евреев. Напротив, именно евреев он обвинит в своей ссоре с матерью. Достанется даже Эмме Герштейн. Ирину Пунину, своего заклятого врага, Гумилев тоже уличит в связях с мировым еврейством: «…всё имущество моей матери, как вещи, так и то, что дорого для всего Советского Союза, — ее черновики, было захвачено ее соседкой Пуниной (по мужу Рубинштейн) и присвоено ею себе».

Роман Альбертович Рубинштейн, человек милейший, особой роли в «пунических войнах» не сыграл. Судя по воспоминаниям Анатолия Наймана, муж Пуниной был скорее фигурой комической. Но Гумилев принципиально подчеркнул «еврейский след» в таком важном для него деле.

Фразу о «Пуниной (по мужу Рубинштейн)» Гумилев произнес в 1987 году, ему исполнилось уже семьдесят пять лет. Известно, что с годами одни пороки исчезают, другие же разрастаются, как поганые грибы. Гумилев семидесятых – восьмидесятых вновь обрел дурную репутацию. На сей раз не без оснований.

Михаил Давидович Эльзон, даже работая над первым научным изданием стихов Николая Гумилева, не решился обратиться к его сыну именно из-за репутации Льва Николаевича: «…я не рискнул в свое время обратиться к человеку, любимым высказыванием которого (по легенде) было: "Русскому больному – русский врач" (свидетельство заведующего редакцией издательства "Наука" В.Л.Афанасьева)».

Если верить радиожурналистке Людмиле Стеклянниковой, Гумилев даже говаривал, будто «у Сталина было одно правильное дело – дело врачей».

Встречались у Гумилева и другие высказывания в том же духе, но это самое поразительное. Он был уверен, что евреи всех талантливых русских «берут на заметку» и «не дают им ходу», по этой причине не дают хода и его трудам. Сергею Семанову, известному русскому националисту, Гумилев сказал однажды: «Вы же понимаете, почему меня так поносят евреи?»

Разговоры с Рогачевским, Семановым и Стеклянниковой относятся к первой половине восьмидесятых, когда труды Гумилева ругали и не пускали в печать почти исключительно русские – Новосельцев, Плетнева, Бромлей, Козлов, Ковальченко, Рыбаков, Чивилихин, Кузьмин, причем трое последних были русскими почвенниками, националистами. Евреи-гонители, евреи-критики или остались в прошлом (Бернштам), или появятся в будущем (Лурье, Шнирельман, Янов), но сама связь между национальностью и приверженностью к теории этногенеза, мягко говоря, сомнительна.

В сознании многих русских антисемитов тех лет еврейство соединялось с масонством. Название либеральной газеты перестроечных времен «Московские новости» Гумилев переиначивал в «Масонские новости», а Маргарет Тэтчер считал масоном «очень высокого ранга». Андрей Рогачевский записал несколько высказываний Льва Николаевича о зловещей роли масонов в русской истории: «"Пушкина погубили масоны (когда он [вступая в их общество] давал клятву, думал – это игрушки). Он писал патриотические вещи. Ему поставили ультиматум: или пиши то, что нам нужно, или мы объявим тебя стукачом. <…> Смерть Пушкина была выгодна только масонам – не царю же и не Бенкендорфу!" Я спросил, кому конкретно. В ответ прозвучало: "Например, Чаадаеву. Он был западником, принял католичество"».

Путь из евреев в масоны, а из масонов в католики изумляет, ведь масоны как раз были врагами католичества, а уравнивать западничество, еврейство и масонство и вовсе нелепо.

Быть антисемитом у нас – значит быть изгоем, непорядочным, «нерукопожатным» человеком, поэтому Инна Мееровна Прохорова в своих воспоминаниях о Льве Николаевиче решительно возражает всем недоброжелателям: «Нет ничего более чуждого Л.Н., чем антисемитизм…» Защищая Гумилева, Прохорова перекладывает ответственность на плечи Натальи Викторовны: «…не будучи в состоянии подняться до него – она постаралась опустить его до рупора собственных банальных националистических мыслей…» Рогачевский вспоминает, как после рассказа Гумилева о походе хазарского полководца Песаха на Киев Наталья Викторовна тут же прокомментировала: «Вот видишь, Лев, эти песахи уже тогда нам вредили!» Рогачевский, впрочем, не поддержал идею о «вредном влиянии» жены, но поведал о другой версии, ходившей тогда в кругах, близких ко Льву Николаевичу: на воззрения Гумилева «сатанинское влияние» оказал его «секретарь», некто К., под которым угадывается ученик Гумилева Константин Иванов.

Я не верю в сказки о «вредном влиянии», испортившем «хорошего человека». Гумилеву в год знакомства с Натальей Викторовной было за пятьдесят, с Ивановым он познакомился в 1976 году – Льву Николаевичу было уже за шестьдесят. Он всегда оставался человеком волевым, упрямым, убежденным в собственной правоте, и свои идеи Гумилев готов был отстаивать «от Сорбонны включительно до костра исключительно».

Эмма Герштейн прямо называла Льва Гумилева «антисемитом» и приписывала его антисемитизм влиянию бабушки, Анны Ивановны Гумилевой. Эмма Григорьевна знала Гумилева лучше, чем кто-либо другой, к ее словам стоит прислушаться.

Следствие по делу Николая Гумилева вел чекист Якобсон, а все «Таганцевское дело» курировал Яков Саулович Агранов (Соренсон), которого сам Дзержинский называл «инквизитором». Вот и получается, что русского поэта погубили два еврея. [47]

Как могла Анна Ивановна относиться к убийцам своего сына? Что она могла сказать своему внуку, который вскоре после гибели отца почувствовал, что значит быть сыном контрреволюционера? Мы, конечно, знаем, что роль евреев, грузин, латышей в революции 1917 года велика, но все-таки это была именно русская революция и русский народ сыграл в ней роль исключительную, решающую. Среди следователей ЧК, ОГПУ, НКВД встречались русские, поляки, латыши, грузины. Дзержинский, Берзин, Ежов были не лучше и не добрее Агранова, Френкеля или Ягоды. Но легко говорить нам сейчас, легко анализировать спустя девяносто лет. А что должна была думать бедная Анна Ивановна? Как нам ее осудить?

Гумилева воспитали в благоговении к отцу. Как же он мог относиться к его убийцам? Конечно, он понимал, что преступления нескольких чекистов нельзя распространять на весь народ, но ведь человеком управляет не только рассудок, но и чувства.

Пепел Клааса, пепел сожженного отца стучал в грудь Тиля Уленшпигеля. «Пепел» расстрелянного отца стучал в груди Льва Гумилева. Поэтому он так легко и так надолго запоминал зло, если оно было сделано ему евреем. И так же легко забывал добро, сделанное другим евреем. Он как будто позабыл самоотверженность Эммы Герштейн, помощь Матвея Гуковского, дружбу с Осипом Мандельштамом, но зато помнил чекиста Аксельрода, который арестовал его в октябре 1935-го, помнил профессора Бернштама, помнил заведующего спецчастью Шварцера, помнил старшего лейтенанта Финкельштейна.

К счастью для всех, Гумилев не узнал об одной истории, которая произошла на могиле Ахматовой поздней осенью 1968 года. Мы помним, что Гумилев как раз установил на кладбище в Комарове памятник своей матери. А несколько недель или даже дней спустя в Комарово приехали Бродский и Найман. Отправились на ахматовскую могилу.

Из книги Анатолия Наймана «Рассказы об Анне Ахматовой»: «Мы увидели над ней новый крест, махину, огромный, металлический, той фактуры и того художественного исполнения, которые царили тогда во вкусах, насаждаемых журналом "Юность" и молодежными кафе. К одной из поперечин был привинчен грубый муляж голубки из дешевого блестящего свинца или цинка. Рядом валялся деревянный крест, простой, соразмерный, стоявший на могиле со дня похорон. <…> Это было оскорбительно и невозможно, как ослепляющая глаз пощечина. И мы принялись выдирать новый, чтобы поставить старый. Земля была промерзшая, крест вкопан глубоко, ничего у нас не получилось».

Вернувшись в Ленинград, Найман и Бродский рассказали эту историю Жирмунскому. Престарелый академик понял, какой беды удалось избежать. Он встал и перекрестился: «Какое счастье! Два еврея вырывают православный крест из могилы – вы понимаете, что это значит?»