Розанов

Евангелие неприемлемо для Розанова как «религиозно-холодная книга». «Христос не посадил дерева, не вырастил из себя травки; и вообще он „без зернамира“, без — ядер, без — икры, не травянист, не животен; в сущности — не бытие, а — почти призрак и тень; каким-то чудом пронесшаяся по земле» (400).

«Дела плоти» Христос объявил грешными, а «дела духа» — праведными. «Я же думаю, — писал Розанов в своем „Апокалипсисе“, — что „дела плоти“ суть главное, а „дела духа“ — так, одни разговоры. „Дела плоти“ и суть космогония, а „дела духа“ приблизительно выдумка. И Христос, занявшись „делами духа“ — занялся чем-то в мире побочным, второстепенным, дробным, частным… Еда, питье, совокупление. О всем этом Иисус сказал, что — „грешно“, и — что „дела плоти соблазняют вас“. Но если бы „не соблазняли“ — человек и человечество умерли, бы. А как „слава Богу — соблазняют“, то, — тоже „слава Богу“ — человечество продолжает жить» (407).

Христос, удалившись от соблазнов мира (смысл его искушения в пустыне), провозгласил «мир без начинки», «пирог без начинки». «Вкусно ли?» — спрашивает Василий Васильевич. — «Христом вывалена вся начинка из пирога, и то называется „христианством“» (415).

У Розанова иное представление о человеке и добре: «Хорошо соблазняться» и «хорошо быть соблазняемым». Хорошо, «через кого соблазн входит в мир»; он вносит край неба на плосковатую землю. Загадочно, что в Евангелии ни разу не названо ни одного запаха, ничего — пахучего, ароматного; как бы подчеркнуто расхождение с цветком Библии — «Песнью Песней», этою песнею, о которой один старец Востока выговорил, что «все стояние мира недостойно того дня, в который была создана „Песнь Песней“.

Как всегда, Василий Васильевич увлекался идеей до того, что мог подчас отбрасывать факты как несущественную мелочь. Он не вспомнил слов апостола Павла о разных запахах: „Для одних запах смертоносный на смерть, а для других запах живительный на жизнь“ (2 Кор. 2, 16). Или слова об ароматах в последней главе Евангелия от Марка.

В „Апокалипсисе нашего времени“ жизнь человека поставлена превыше всего, „роды женщины“ поставлены впереди „солнца, луны и звезд“, которые все для облегчения „родов“. Но „роды“ есть „ненужное“ для Евангелия, и мир совершенно обессмысливается. „Все понятно“ — в Библии с ее культом пола и деторождения; „ничего не понятно“ — в Евангелии с его аскетизмом. „Апокалипсис изрекает как бы правду Вселенной, правду целого — вопреки узенькой „евангельской правде“, которая странным образом сводится не к богатству, радости и полноте мира, а к точке, молчанию и небытию скопчества“ (408).

Летом 1918 года Розанов писал Голлербаху, что очень полюбил свой „Апокалипсис“, над которым тогда работал: „Христианство прогнило“, „в моих мыслях христианство теперь разрушено“. И вновь по окончании работы над „Апокалипсисом“: „Христианство может быть только разрушено. Это — система мысли, и спасения хр-ству нет никакого. Затем, в печати, я уже только хитрил, хитрил много, ради цензуры и глупых читателей. Но во мне самом оно было совершенно разрушено, до основания, до песчинки“ ^[758] .

На всех языках мира, говорит Розанов, символ Христа — крест, знаменующий собою смерть. Что же противопоставляет ему Василий Васильевич? — Солнце, жизнь. „Солнце больше может, чем Христос“ — это сам папа не оспорит» (401), — пишет Розанов.

Одна из петроградских газет так откликнулась на появление очередного выпуска «Апокалипсиса»: «Розанов объявил войну христианству и восславил язычество… целую главу назвал „Зачем они звонят?“ Это „зачем звонят“ монахи в монастыре!.. „Бом. Бом. Бом. Но уже звук пустой“. Понимаете ли вы теперь, что творится здесь и что должно делаться в этой совершенно непредвиденной душе, кипучей и озорной, — неугомонного сутяги с Богом» ^[759] .

В «Апокалипсисе» Розанов обращается к еврейскому вопросу в России, и не только в главе «Почему на самом деле евреям нельзя устраивать погромов?». Но его, как и его «наставника» в литературе Ф. М. Достоевского, не раз пытались объявить антисемитом.

Розановская позиция была во многом близка взглядам великого русского писателя, хотя и отличалась обычной для Розанова антиномичностью, взаимоисключаемостью суждений. Стремясь выразить мысль в «крайнем изломе», он и по еврейскому вопросу высказывал самые крайние суждения: исходным было «юдофильство» (на семейно-родовой основе и преклонении перед «чресленностью» Ветхого Завета), иногда вместе с тем переходящее в «юдофобство» (на литературно-общественной основе и неприятии революционизма). «Странная вещь, непонятная вещь», — говорили в таких случаях современники.

Обвинение Достоевского, а затем Розанова в антисемитизме часто основывалось на употреблении ими слова «жид», вполне распространенного в русской литературе со времен Пушкина и Гоголя до Тургенева, Толстого и Чехова. В Записной тетради 1880–1881 годов Достоевский писал о корпоративности как главной отличительной черте еврейского народа. Розанов был не только знаком с этим высказыванием Достоевского, но и в полной мере разделял его, писал об этом в «Опавших листьях», «Мимолетном», «Апокалипсисе». К тому же Розанову были хорошо известны публикации писем Достоевского о евреях, в частности в «Новом времени» (письмо к Н. Е. Грищенко 28 февраля 1878 г. и др.).

Но Розанов никогда не останавливался, никогда «не умолкал» — всегда стремился взглянуть на предмет с иной, прямо противоположной стороны. Без понимания этого принципа альтернативности мышления в Розанове вообще невозможно что-либо понять.

Превыше всего — выше различных партий и идеологий, выше шаблонной «нравственности» и церковных догм Розанов ставил семью. И вот тут-то прекрасный образец, идеал человеческого общежития он увидел в библейском образе семьи, в религиозных нравах и обычаях иудеев, культивировавших семью как единственно важный и нужный организм. В книге «Уединенное» он любовно описал еврейский семейный и религиозный обряд «миква» (в первом издании сокращено цензурой и восстановлено во втором издании 1916 года). А во многих книгах и статьях он скорбел о нерешенности семейного вопроса в России.

Тайную, мистически связующую воедино сущность семьи Розанов искал и находил у древних египтян и древних иудеев. Он возвел в апофеоз пол, брак, семью, «чресленное начало», пронизывающее весь Ветхий Завет, в отличие от аскетизма Нового Завета, с которым всю жизнь сражался. И в этой борьбе живые страсти Библии, сексуальное начало в искусстве Древнего Египта, культ животворящего Солнца рассматривались Розановым как высшее проявление человеческого духа.

В притче «Об одном народце», входящей в «Апокалипсис», Розанов пытается понять, почему этот «малый народ» стал ныне «поругаемым народом, имя которого обозначает хулу». И он обращается к Библии как свидетельству былой силы и славы этого народа: «Им были даны чудесные песни всем людям. И сказания его о своей жизни — как никакие. И имя его было священно, как и судьбы его — тоже священны для всех народов. Потом что-то случилось… О, чт о же, чт о же случилось?.. Нельзя понять…» (404).

Розанов никогда не уставал говорить и писать о евреях и всякий раз иначе, чем прежде. Известно его желание, выраженное за две недели до смерти, в котором покаяние и ирония сплелись так, как то бывало лишь у «хитрейшего» Василия Васильевича: «Я постигнут мозговым ударом. В таком положении я уже не представляю опасности для Советской республики. И можно добиться мне разрешения выехать с семьей на юг»… ^[760]

Еще в примечаниях к книге «Литературные изгнанники» Розанов писал, что в прошлом веке один Достоевский ощутил «чувство Апокалипсиса», грядущих катаклизмов, которое для всего круга Религиозно-Философского общества стало близко и понятно: «Для нас „Апокалипсис“ — свой, то есть „точно будто стал своим“, „душевным“. Мне он страшно был близок в пору писания „Легенды о инквизиторе“ ^[761] .