Калинин

Нелегко было вести революционную работу под наблюдением полицейских стражников. Подчас с контрольными визитами заглядывал сам исправник, но особенно выслуживался стражник Климов, юркий, недалекий ханжа с бегающими глазами. Михаил Иванович частенько подшучивал над ним. А тот, принимая все, что ему ни скажут, за чистую монету, полагал, что Калинин ему доверяет.

Михаил Иванович, смеясь, как-то заметил Правдину, что Климов всерьез убеждает его в своей дружбе.

— Ну да ничего! Вот я его ужо проучу!.. Был бы случай.

Как-то раз в Повенец за покупками приехал пономарь из далекого села. Михаил Иванович пригласил его чаю попить, а Климов тут как тут! Покрутился, повертелся, стал выжидать, когда Калинин один останется. А когда дождался, бросился в избу.

— Это что ж за гость был у тебя, Михаил Иванович?

Калинин напустил на себя загадочный вид. Поглядывая исподлобья, спросил:

— Донесешь ведь или проболтаешься? Стражник истово перекрестился, глаза нетерпеливо забегали.

— Вот те крест! Умру — никому не скажу!

Михаил Иванович встал, прикрыл поплотнее дверь, задернул зачем-то занавеску и пальцем поманил Климова.

Тот подбежал на цыпочках, стараясь не греметь сапожищами. Вытянул шею, вслушиваясь в свистящий шепот Калинина:

— Ссыльный… Бежал из Архангельска… В Петербург пробирается.

Климов поспешно понимающе кивал головой, а едва Калинин кончил, стал торопливо прощаться.

О дальнейших событиях рассказал Калинину Правдин. Запыхавшись, Климов ворвался в лавку, где пономарь набивал дорожную сумку.

— А ну, голубчик, предъяви пачпорт. Пономарь опешил.

— Что ты, родимый. Я ж лицо духовное, паспорта сроду не имел.

Не обращая ни на что внимания, Климов торопливо ощупывал карманы пономаря и уж совсем было хотел взять его за локоток, как присутствующие вступились. Нашлись односельчане, подтвердившие личность заподозренного.

Климову пришлось отступить.

Долго потом не появлялся он в избе Калинина.

В конце 1904 года в очередной посылке из Ревеля Михаил Иванович обнаружил тщательно сложенную газету. Торопливо развернув, прочел на первой полосе: «Вперед», № 1, Российская социал-демократическая рабочая партия».

В передовой «Самодержавие и пролетариат» Калинина поразила огромная сила заключительных слов:

«Военный крах неизбежен, а вместе с ним неизбежно и удесятерение недовольства, брожения и возмущения.

К этому моменту должны мы готовиться со всей энергией. В этот момент одна из тех вспышек, которые все чаще повторяются то здесь, то там, поведет к громадному народному движению. В этот момент пролетариат поднимется во главе восстания, чтобы отвоевать свободу всему народу, чтобы обеспечить рабочему классу возможность открытой, широкой, обогащенной всем опытом Европы, борьбы за социализм».

Подписи не было, но Калинин догадался сразу: Ленин. Кто может еще с такой силой логики, с такой уверенностью, так смело предвидеть события, давать анализ обстановки? Еще сильнее заныла душа: там борьба, а здесь, в глуши, что? Вот уже третья неделя пошла с тех пор, как он и Правдин подали начальству прошения о месячном отпуске — повидаться с родителями. А ответа нет. Может, сбежать?

Мысль о побеге становилась все отчетливее и яснее. Бегут ведь и из Сибири. Так неужто из Повенца не убегу? К концу года вместе с Правдиным обсудил уж и детали. Но тут неожиданно пришло разрешение на отпуск и проходные свидетельства, которые «видом на жительство служить не могли». В народе такие документы называли «волчьими паспортами».

На лошадях выехали в Петербург. Добрались за полторы недели. Подхлестывало нетерпение: что там и как? Слух о событиях 9 января уже докатился до Карелии.

В Петербурге рассчитались с крестьянином-карелом, потребовавшим до смешного мало — двадцать рублей, и отправились к Беднякову.

Константин Николаевич Бедняков только что вернулся из Мологи, где находился под особым надзором полиции. И хотя неделю назад дело против него было прекращено, он жил на чемоданах, ожидая нового ареста. И тут как снег на голову — Калинин с Правдиным. Бедняков рассказал о положении дел: в Петербурге повальные обыски, аресты, ночь провести и то опасно. Решили отправиться ночевать к Коптеву, что руководил кружком на Трубочном.

Но вот уж поистине не знаешь, где беда подстерегает. В четыре часа утра Михаил Иванович проснулся от шума. Прислушался и замер — в соседней комнате орудовала полиция. А там на стуле висел его пиджак с проходным свидетельством. Выручил случай. Полицейский, производивший обыск, попытался присвоить обнаруженные в шкафу довольно большие деньги (разумеется, общественные). Хозяйка подняла шум. Не желавшие лишних свидетелей полицейские выпустили Калинина с товарищами.

До утра друзья бродили по сонному Петербургу, заходя то к одному, то к другому. Один был арестован, у другого шел обыск…

На следующий день удалось связаться с одним из секретарей Петербургского комитета партии — Еленой Дмитриевной Стасовой. Елена Дмитриевна радушно приняла ссыльных.

Вечером встретились все с Сергеем Ивановичем Гусевым — секретарем Петербургского комитета, жившим в то время по паспорту на имя Эдуарда Эдуардовича Деннемарка, русского подданного из немцев. Посоветовались и пришли к выводу: Правдину — перейти на нелегальное положение, Калинину же — отправляться на родину. Незачем зря гусей дразнить. Пусть дело немножко поуспокоится.

В заключение разговора Стасова посоветовала Калинину посетить дискуссионное собрание, которое должно было состояться на следующий день в одной из явочных квартир на Охте.

— Сходите. Кстати, вот Сергей Иванович и докладчиком там будет. — Улыбнулась и добавила: — Надо же вам определить свою фракционную принадлежность.

…На родину Михаил Иванович приехал большевиком, с фракционным билетом в кармане.

Вот как сам он рассказывал об этом времени:

«Из Питера я поехал в деревню через Москву, где предполагал остановиться на несколько дней у С.Я. Аллилуева, но никого из семьи почему-то не оказалось дома. Пойти в гостиницу нельзя: с моими документами не пропишут, да и денег не было. Воспользовался хорошим московским обычаем — пошел искать ночную чайную. Публика расходилась с митингов, горячо на улице споря на политические темы, шли, видимо, из университета. А я, политический деятель с сумкой за плечами, идя по панели, решал, как бы провести ночь так, чтоб не попасть случайно в полицию. В чайной, которую я все-таки нашел, оказалось много народу, почему[-то] так же вынужденных пить чай всю ночь. Вероятно, у каждого были свои причины, но само собой об них в ней не было принято говорить. Так началась моя политическая жизнь в 1905 году после ссылки».

Приезд для родных был неожиданным и тем более радостным. Шутка сказать — более четырех лет не виделись! Как и прошлый раз, отбоя не было от односельчан. Каждому любопытно было взглянуть, какой стал Калинин после царской каторги.

Михаил Иванович в свидании никому не отказывал. Наоборот, шел туда, где больше народу, рассказывал о кровавых событиях 9 января, о том, как живут рабочие в городах, за что борются. Целое лето провел на родине, а в сентябре снова уехал в Петербург.

БАРОМЕТР ПОКАЗЫВАЕТ БУРЮ

Четыре города на земле носят название Портсмут. Три из них находятся в Соединенных Штатах Америки. Один из этих американских Портсмутов вошел в историю как город, закрепивший позорное поражение царизма в русско-японской войне. В сентябре 1905 года тут был подписан унизительный для России мирный договор.

Глава царской делегации председатель Комитета министров граф Сергей Юльевич Витте хорошо понимал, что уступает Японии слишком многое, но он понимал и безвыходность положения. Надо было во что бы то ни стало кончать с затянувшейся бесперспективной войной, чтобы развязать руки для борьбы с разраставшейся революцией.

Сергей Юльевич был умным и хитрым царедворцем. Он не уважал императора и презирал императрицу Александру Федоровну. Но он был монархистом едва ли не большим, чем сам монарх. Он жаждал крепкой, сильной царской власти. При этом он, однако, полагал, что лучше уступки, чем революция… Он надеялся, что после успешного выполнения задания царя — во что бы то ни стало заключить мир! — тот будет более внимательно прислушиваться к его советам. С такими мыслями он возвратился в Петербург.