С паровозами через Тихий океан (Записки капитана)

Звякнул телефон, засветилась зеленая сигнальная лампочка.

- Константин Сергеевич,- раздался в трубке голос радиста Лукьянчикова, - вызывает “Шатурстрой”. Как быть?

- Не отвечать, - распорядился я и хотел повесить трубку. Нарушать радиомолчание строго запрещалось.

- Константин Сергеевич, “Шатурстрой” очень просит.

- Не отвечать, - повторил я. - Вы сами хорошо знаете наши правила.

Радист сказал “есть” и повесил трубку. Однако через три минуты снова загорелась лампочка на моем столе.

- Товарищ капитан, “Шатурстрой” настойчиво повторяет вызов, говорит…

- Запрещаю отвечать! - оборвал я. - Ваша настойчивость, Сергей Алексеевич, переходит рамки…

- У них умирает человек… несчастный случай!

Я ответил не сразу. Закурил сигарету, подумал. Не так-то просто принять решение в этих условиях.

- Ладно, Сергей Алексеевич, отзовитесь. Телефон звякнул в третий раз.

- У них нет врача. Капитан просит подойти и взять больного,- выпалил радист, - дорога каждая минута.

Наступило время действовать. Я вышел на мостик.

Туман, казалось, стал еще плотнее. Локаторов в то время на наших судах не водилось, только радиопеленг давал возможность найти пароход в молочном море. Повернули на обратный курс. Полчаса прошло в напряженном молчании.

- Слышу шум винта! - закричал невидимый в тумане матрос.

И мы на мостике услышали редкие удары лопастей полуоголенного винта. Пароход “Шатурстрой”, как и мы, шел порожняком, за грузом.

На белой клочковатой стене тумана, словно на матовом стекле, возникло темное расплывчатое пятно. Оно принимало все более отчетливую форму и превратилось в большой пароход - “Шатурстрой”. Суда остановились.

Спустили шлюпку. И наш врач отправился к пострадавшему. Хорошо, что море спокойное, будто придавленное туманом. Шлюпка вернулась с кочегаром Бургаловым, белобрысым мальчишкой. Ему только что исполнилось восемнадцать лет. По дурости он сунул голову в трубу, по которой ходила чугунная бадья со шлаком. Бадья проломила ему череп. Состояние было очень тяжелое, требовалась срочная операция.

Больного уложили в лазарете, и наш теплоход развил такой ход, каким, наверное, никогда не ходил. Каждый час мы отмеривали по тринадцать .с половиной миль, по тем временам это совсем неплохая скорость. Всем хотелось помочь парню.

Я зашел в лазарет. Запомнилось бледное лицо с кровавыми повязками. Глаза закрыты. 8 беспамятстве Бургалов повторял одно слово - “мама”.

Весь путь до рыбокомбината Микояновск на западном берегу Камчатки наш врач не отходил от мальчишки и поддерживал в нем едва теплившуюся жизнь. Мы шли почти двое суток. У лазарета толпились свободные от вахт моряки. Только бы дотерпел, бедняга, до операции, думал каждый.

Пришлось основательно рассекретиться: дали телеграмму в рыбокомбинат, уполномоченному Морфлота на Камчатке и копию секретарю Камчатского окружкома партии с просьбой оказать больному немедленную помощь.

Последнюю ночь я простоял на мостике. Кожаное пальто намокло, на плечи будто кто-то гири подвесил.

В восемь утра в густом тумане, непрерывно измеряя глубину, подошли к невидимой земле Камчатке. На берег Илью Бургалова отвезли на судовой моторке, его сопровождали судовой врач и помощник капитана по политчасти. В больнице все приготовили, и Бургалова сразу положили на операционный стол.

Несколько часов мы простояли в ожидании моторки. После напряженной непрерывной работы двигателя тишина угнетала. Тяжелые капли влаги гулко шлепались на мостик и на палубу.

Вот и моторка. Услышав про операцию, моряки с облегчением вздохнули. Появилась надежда на благоприятный исход. На душе у всех стало спокойнее.

В тот день мы благополучно прошли Первый Курильский пролив и вышли в Тихий океан.

От мыса Африка, на восточном берегу Камчатки, повернули на восток. Справа вдалеке оставались невидимыми Командорские острова. На ощупь прошли пролив Унимак между Алеутскими островами. Через двадцать суток подходили к берегам Америки, а туман и не думал уступать. Плотной стеной закрывал он от глаз все, что дальше форштевня. По счислению мы были совсем близко от плавмаяка Колумбия. Ту-ту-ту-ту! - ревел в наушниках его радиосигнал, заглушая призывы остальных радиомаяков. Ту-ту-ту-ту! - “Берегись, я близко, я близко”.

В этом рейсе нас упорно преследовал туман. Ни одного ясного дня после пролива Лаперуза.

2 июля 1944 года в час дня мы подошли к плавмаяку Колумбия, и с этого времени я не сходил с мостика. Сначала проходили бар, потом шли по реке темное время. В третьем часу ночи пришвартовались к причалу нефтяной базы для приемки топлива. В общем, устал я изрядно и решил после таможенного досмотра хорошенько вздремнуть.

Как только спустили сходни, на теплоход прибыли таможенники во главе с чиновником портлендской таможни. Краснолицый, со шрамом на щеке и выпученными голубыми глазами, он напоминал немца. Начался досмотр. Через полчаса в каюту вошел. Петр Николаевич Василевский:

- Константин Сергеевич, таможенники требуют осмотра всех жилых помещений.

В практике наших отношений с портовым начальством подобных осложнений раньше не возникало. На советских судах

контрабанду не возили, и портлендская таможня, убедившись в этом, как правило, доверяла заявлению капитана, который представлял список имеющихся на судне товаров, интересующих таможню. Однако по существующим в США правилам могли потребовать осмотра любого помещения.

- Пусть смотрят, - подумав, сказал я.

Через несколько минут старпом снова постучался в мою каюту.

- Они собираются вскрывать ящики в каюте стармеха, - волнуясь, произнес Петр Николаевич. - Стармех в машине. Таможенник хотел открыть ящик без хозяина. Я запретил и послал матроса за Виктором Ивановичем, Офицер не хочет ждать и приказывает взломать ящик.

Дремота мигом слетела с меня. Я спустился в каюту стармеха Копанева. Подобного безобразия нельзя допустить на советском судне. Хозяином здесь был капитан.

В каюте стармеха находились американские таможенники, старпом и два наших матроса. Рядовой таможенник, желая вскрыть запертый на замок ящик письменного стола, всовывал в щель огромный широкий палаш.

- Стоп! - сказал я таможеннику. - Подождите немного, пожалуйста. Сейчас придет старший механик и откроет вам ящик.

Таможенник на мгновение задержался со взломом.

Краснолицый чиновник покраснел еще больше. С непристойными ругательствами стал грубо отталкивать меня плечом. На мне была морская форма с капитанскими нашивками, и краснолицый прекрасно знал, с кем имеет дело. Его наглость перешла всякие допустимые границы.

- Запрещаю производить осмотр, прошу таможню удалиться с судна! - сказал я, едва сдерживаясь.

Мне было известно, что, если таможенники не закончат досмотр и не подпишут соответствующие документы, общение с берегом запрещается и грузовые операции никто производить не будет. Однако оберегать честь советского флага - первая обязанность капитана.

Портлендские таможенники покинули судно.

Едва дождавшись восьми часов, я позвонил дежурному портлендской таможни и заявил протест, пришлось припугнуть:

- Если конфликт не уладите до двенадцати часов дня, буду вынужден сообщить об этом советскому консулу.

В девять часов приехал чиновник таможни, превосходно говоривший по-русски, передал просьбу начальника таможни прибыть ровно в двенадцать для разбора дела. Он выслушал мое подробное объяснение. В десять я позвонил нашим товарищам по закупочной комиссии. Но, как назло, дома никого не оказалось - сегодня воскресенье. Это осложняло дело.

Ровно в двенадцать часов я был у начальника таможни. Мне и раньше приходилось встречаться с ним, заядлым филателистом, - помню, как-то подарил ему седовскую серию почтовых марок. Седоватый, типичный американец, вежливый, радушный, он мне пришелся по душе. В его кабинете, несмотря на воскресенье, собралось много людей: представители таможни, губернатора штата, полиции…

Когда я уселся в предложенное кресло, начальник таможни, перелистывая лежавшую перед ним книгу “Устав таможенной службы США”, сказал: