На краю земли советской

— Где наши хваленые соколы? — язвительно спрашивал он окружающих после бомбежки.

И это переполнило чашу терпения. Наших истребителей действительно не было видно над полуостровами. Мы сами не понимали, что происходит, и мучительно искали ответа на этот вопрос. Но ни один человек не хотел принимать того, что говорил моторист, быстро поверивший в несокрушимость врага. Паникера едва не избили...

Обстановка на батарее сложная. А тут еще приказ о подготовке к взрыву.

Об этом распоряжении мы охотно забыли, когда нас вызвал командир полевой батареи Масленкин с высоты 200. Он собирается открыть огонь по монастырю на острове Хейносаари. Нет, это не монастырь, а НП, с которого просматривается не только полуостров Средний, но и Рыбачий с Мотовским заливом. Очень опасный НП, надо лишить их глаз, зрения, в этом — половина будущего успеха. С наблюдательным постом, за маскированным под монастырь, Маслеикин справится сам. Он просит одновременно разбить НП на Риста-ниеми.

— Война так война! — радовался Космачев.

И опять загремели залпы 221-й батареи. С высоты 200, расположенной правее, в тылу нашей батареи, тоже доносится грохот.

Наблюдательный пункт на Ристаниеми разбит. Мы прекратили огонь. Масленкин продолжает бить по острову. А нас теперь просит пехота поддержать ее огнем.

Значит, не подрывать будем пушки, а воевать! Дадим огонька! Только необходимо выслать в пехоту корректировщика, чтобы точнее в цель ложились наши тяжелые морские снаряды.

Пойти корректировщиком вызвался Трегубов. Ему дали рацию, телефонный аппарат, выделили в помощь радиста — нашего знаменитого лыжника Прокофьева — и телефониста Пименова.

До высоты 192, на которой должен работать корректировщик, четыре километра. Космачев доложил пехотному командованию, что батарея откроет огонь через полчаса: раньше корректировщикам не добраться до места. Огонь открыли через 24 минуты. За это время Трегубов и его товарищи успели добежать до высоты, засечь колонну вражеских солдат и вьючных лошадей и передать координаты цели на батарею.

— Цель, цель! — радостно кричал Трегубов, наблюдая за падением наших первых снарядов. — Усилить огонь! Солдаты бегут, много убитых...

Каждое его слово мы передавали на орудия. Это был первый настоящий бой с видимым противником, первое торжество после вчерашнего разгрома. Жива батарея, воюет, расплачивается за погибших бойцов..

Разгромив колонну фашистов на марше, батарея перенесла огонь на наступающую пехоту и остановила противника. Пограничники в восторге. Сейчас каждый, даже скромный успех радует, утешает людей.

На Муста-Тунтури наши перешли в контрнаступление. Надо подождать с огнем, чтобы не ударить по своим. Передышка. Стволы орудий накалены. Морозов советует Покатаеву:

— Водичкой их, Саша, водичкой!

Покатаев понимает, что водой тут не поможешь — орудие плохо идет на накат. Надо ослабить горбыли, увеличить зазор между бронзовой рубашкой люльки и телом орудия. Краснофлотцы берут ключи, быстро ослабляют горбыли, а Покатаев, вспомнив о товарище, тут же звонит на третье орудие. Но Фисун, командир третьего орудия, уже сам догадался ослабить горбыли.

Обо всем этом мне с гордостью рассказывает лейтенант Роднянский: смотри, дескать, какие у нас матросы, думают друг о друге в бою, дружат, помогают...

Но и у Покатаева сегодня случилось чрезвычайное происшествие, и я не знаю, как его расценить: формально — ЧП, а по существу — молодцы.

Речь идет о бывшем пекаре Захарове. В огневом взводе двое «подопечных» — Захаров и Ивашев, в прошлом дружки и недисциплинированные бойцы. Ивашев ведет себя в бою хорошо, а Захаров... Стоит только Морозову отвернуться, как его подопечный тут же увиливает и от тяжелой работы и от участия в бою. Когда открыли огонь по вражеской пехоте, Морозову пришлось быстро подавать на орудия осколочно-фугасные снаряды. Он сам подносил к орудию семидесятикилограммовые ящики и не смог присматривать за Захаровым. А тот немедленно спрятался в убежище. Спохва­тившись, Морозов отыскал Захарова и заставил подносить снаряды. Но Захаров, боясь надорваться, не брал больше одного снаряда. В горячке боя Морозов опять забыл о нем. Вдруг кто-то неистово заорал: «Самолеты!» Артиллеристы на миг остановились. Заминка, пропуск в стрельбе — позорное происшествие для орудийного расчета. К тому же в небе никаких самолетов.

— Быстро заряжать! — рявкнул разгневанный Покатаев, и орудие возобновило огонь.

Покатаев спросил у краснофлотцев, кто кричал, кто поднял панику. Снарядный Павел Мацкевич показал на пекаря. Тот, испугавшись звука выстрела, повернул в это время прочь от орудия.

— Разрешите догнать? — спросил Мацкевич.

— Давай.

Мацкевич догнал Захарова, схватил его за ворот, ударил сгоряча и заставил бегом нести снаряд к орудию.

Когда Захаров подбежал к орудийной позиции, был уже дан отбой. Орудийная прислуга окружила труса. К нему подскочил Ивашев, в ярости схватил за грудь.

Покатаев остановил матросов, готовых свершить свой суд над трусом. Захарова привели на КП. Артиллеристы требуют отдать его под суд. Смирнова и Захарова мы немедленно отправили в трибунал. Хорошо, что матросы сами стараются очистить батарею от скверны. Но меня все это тревожит. Мало мы знали людей до войны, плохо воспитывали. Ведь каждая такая потеря тоже на совести командиров.

Вскоре пехота противника опять пошла в наступ­ление. Трегубов со своего корректировочного поста пе­редал, что пограничники просят возобновить огонь. Опять загремели залпы.

В течение суток батарея двумя орудиями вела почти непрерывный огонь. Потом недолгая передышка — и снова огонь по сухопутным рубежам. Оттуда круглосуточно доносится гул сражения.

Мы знаем о ходе боев только по отрывочным сообщениям корректировщиков и по скупым на подробности радиовестям. Появилось Кандалакшское направление. На Мурманском побережье, кажется, плохо: фашисты продвигаются к Мотовскому заливу, нас отрезают от материка. На полуострова прибывают части морской пехоты. Значит, наш рубеж решено удержать во что бы то ни стало.