История Икбала

Урожай заберет хозяин, буйвола — болезнь, а ростовщики заберут их жизни и жизни их детей.

«Так было всегда», — говорили они.

Я тоже до встречи с Эшан-ханом думала так и верила, что быть прикованным к ткацкому станку и днями напролет переплетать нити — это часть естественного порядка вещей или, во всяком случае, та неприятная сторона жизни, которой нельзя избежать. Эшан-хан открыл мне глаза, и, пусть я и не понимала всего, что он говорил нам, — слишком маленькой и глупой я была тогда, — многое я помню до сих пор. Эшан-хан стал для некоторых из нас вторым отцом, хоть он никогда и не пытался забрать нас из семей. Ближе всего к нему был Икбал. Думаю, это было неизбежно: Икбал был таким же, как он, — упрямым, бесстрашным и уверенным в том, что мир можно изменить.

Когда Эшан-хан вместе с еще двумя людьми из Фронта освобождения пришел в дом Хуссейна, мы сразу поняли, что ничто его не остановит. Он привел с собой полицейского, такого же толстого, что и те, прежние, но только у этого форма была в порядке и на рукавах красовались какие-то значки.

— Это офицер, — объяснил кто-то.

Еще с ними был худой угрюмый мужчина, который оказался судьей. И, конечно, Икбал. Глаза у него сияли, он даже подпрыгивал от нетерпения и делал нам разные жесты руками.

— У него получилось, — закричали мы, — на этот раз получилось!

Хуссейн угрожал, спорил, умолял, заламывал свои жирные руки, а из-за пояса у него как бы случайно торчала пачка банкнот. Ничего не помогало.

Икбал провел их в мастерскую.

— Посмотрите на этих детей, — сказал Эшан-хан судье, — посмотрите, какие они худые. Посмотрите на их руки, они все в порезах и мозолях. И на цепи на ногах.

Потом они прошли через двор, спустились вниз в Склеп и вскоре появились снова, ведя под руки Салмана и Мухаммеда, которые, хоть и шатались, жмурясь от света, все равно умудрялись дурачиться. Полицейский увел Хуссейна, а хозяйка заперлась в доме и принялась рыдать. С нас сняли цепи, потом распахнули двери и сказали:

— Вы свободны, можете идти.

Мы вышли неуверенными шагами и тут же сбились в кучку. Вместе высунули нос за ворота на улицу. Посмотрели в одну сторону, потом в другую. Вокруг собралась небольшая толпа любопытных, на нас показывали пальцем, что-то кричали. Растерявшись, мы вернулись обратно.

— Мы не знаем, куда идти.

Я хорошо помню, что чувствовала в тот момент: растерянность и смущение. Я вспоминала ночные разговоры с Икбалом и другими ребятами. Вспоминала, как мы говорили: «Когда мы станем свободными» — и какие мы строили планы, и вот теперь, когда наступил наконец этот момент, мне стало так страшно.

Икбал подошел к нам и обнял каждого.

— Давай возьмем их с собой в город, — сказал он Эшан-хану.

Нас рассадили по двум автомобилям. Когда мы отъезжали, я посмотрела в заднее стекло и увидела дом Хуссейна, мастерскую, двор с колодцем, которые медленно уменьшались в дорожной пыли. Там я провела последние несколько лет, и мне даже стало казаться, что другого дома у меня никогда не было.

Я стала искать глазами Икбала, а он сидел совсем рядом.

— Как ты думаешь, мы увидим еще этот дом?

— Никогда, — уверенно ответил он.

Ковровая фабрика Хуссейна исчезла за поворотом. Единственное, о чем я могла вспоминать с теплотой, было окошко в уборной, так долго дарившее мне надежду.

Штаб Фронта освобождения детей от рабского труда располагался в старинном здании колониального периода с облупленными розовыми стенами и маленьким садом за высокой оградой. Этот сад выходил на узкую оживленную улицу прямо за рынком. Двухэтажное здание совсем обветшало, а внутри царил беспорядок, но оно сразу показалось мне очень красивым и удобным: от него веяло теплом и защищенностью.

На первом этаже была огромная комната, загроможденная столами, хромыми стульями, пачками газет, валяющимися повсюду книгами и листовками, плакатами и растяжками. Еще там было три дворняги, два вентилятора, которые почти впустую разгоняли жаркий воздух; телефоны беспрерывно звонили, люди кричали и суетились, а завидев нас, разом замолчали и принялись хлопать в ладоши.

Мы прошли мимо них, потупив глаза. От смущения нам хотелось провалиться сквозь землю.

— Здесь располагается Фронт освобождения, — объяснил нам Икбал, — и здесь все друзья. Вы не должны бояться.

— Но почему они хлопают?

— Они аплодируют вам.

— Нам?!

На втором этаже, наоборот, было много комнат, а из огромной кухни доносились умопомрачительные запахи. В уборной, размером с площадь и безупречно чистой, зачем-то стояла огромная ванна. Какие-то женщины, увидев нас, кинулись нас обнимать, повторяя:

— Посмотри на этих бедняжек…

— Боже, какие худенькие…

— А руки, руки-то…

— А следы на щиколотках… Смотри, какие раны…

— Сколько у них вшей…

И вот тут-то мы и поняли, для чего нужна ванна: ее наполнили горячей водой и, несмотря на наши протесты, стали хватать одного за другим, погружать в нее с головой и как следует отмывать, оттирать и отчищать. Потом нам выдали чистую одежду, накормили досыта и уложили в постели в комнатах по соседству.

Наступил вечер, и я впервые в жизни лежала сытая и чистая на удобной постели. Снизу, с улицы, где жизнь, казалось, никогда не останавливается, до меня доносились сотни разных звуков: шум моторов, гудки проезжающих машин, ослиный рев, чьи-то крики и смех, вой сирены, другие загадочные звуки, а вдалеке — чуть слышный зов муэдзина.

«Ни за что не усну», — подумала я.

И тут же провалилась в сон.

На следующее утро я по привычке проснулась на рассвете и стала оглядываться по сторонам, не понимая, где я нахожусь. Сначала подумала: «Скорей к станку. Я опоздала, хозяин меня накажет». Я вскочила и второпях оделась. Потом выбежала в коридор. В огромном доме было пусто и тихо. Я заглянула на нижний этаж: ни станков, ни хозяина, никакой работы.

И тогда я села на лестнице и заплакала. Не знаю почему. Я ни разу не плакала за все эти годы. Не плакала, когда мне было одиноко, когда я была рабыней в мастерской Хуссейна; не плакала, когда в конце рабочего дня руки у меня покрывались кровоподтеками, и даже когда боялась, что Икбал умрет под землей, в Склепе. Но в тот момент я не смогла сдержать рыданий. Одна из женщин, с которыми мы познакомились накануне, вышла из кухни и, присев рядом, обняла меня.

— Не бойся, малышка, — прошептала она мне на ухо, — все позади.

Но я плакала не от страха. Это было что-то другое.

Понемногу проснулись все остальные. Судя по растерянным лицам, им тоже было не по себе. Мы позавтракали и разбрелись кто куда, не зная, чем заняться.

Та самая женщина — которая, как мы потом узнали, была женой Эшан-хана — предложила:

— А вы поиграйте!

Мы кое-как поделились на группы. Было так непривычно, ведь мы не играли уже много лет и забыли, как это делается. Появился Эшан-хан, он улыбался и был одет, как всегда, в белое. Он собрал нас в круг и попросил каждого сказать, как называется его деревня, — Фронт освобождения позаботится о том, чтобы найти наши семьи и вернуть нас домой.

— Вы снова обнимете родителей!

Большинство стали радостно выкрикивать странные и неизвестные мне названия своих родных мест. Но некоторые молчали.

Карим, большой и неуклюжий, бормотал:

— У меня-то нет семьи, куда я пойду?

Малышка Мария обняла меня, прошептала мне на ухо своим все еще неуверенным голосом:

— Я боюсь, что мой папа умер. У меня есть только вы. Ты куда пойдешь, Фатима?

И правда, мне-то что делать? У меня были только размытые воспоминания о моей матери и совсем нечеткие — о братьях. Я уже не помнила их имен. Не была уверена, из какой я деревни. В ней было всего четыре дома, затерянные где-то в полях. Иногда мне даже казалось, что на самом деле их и вовсе нет.

Ко мне подошел Икбал.

— Ты уедешь? — спросила я его.

Я вспомнила, с какой одержимостью он старался держать в уме даже самые мельчайшие детали свой жизни дома. Икбал смотрел куда-то в сторону, словно избегал смотреть прямо на меня.