Кровавое безумие Восточного фронта. Воспоминания пехотинца и артиллериста Вермахта

Водянка

Эта болезнь носит медицинское название дистрофия. Возникает она вследствие острой нехватки питательных веществ и, выражаясь научным языком, вызывает дисфункцию клеток организма. Пленные в последней стадии дистрофии представляли собой скелеты, обтянутые кожей. А грудь, брюшина и суставы — мешки с водой. Вследствие постоянных поносов происходило обезвоживание организма, тело уподоблялось мумии. Больных дистрофией отличала полнейшая апатия — предвестник скорой смерти.

Переход от барака до забоя занимал 45 минут. Мы работали в три смены — утреннюю, дневную и ночную, поочередно сменяясь. По восемь часов. Каждому, кто спускался в шахту, полагалась рабочая роба из грубого материала и пара резиновых сапог. Так я впервые за несколько недель получил возможность обуть ноги в сапоги, пусть даже в тяжеленные и неудобные.

Шахта, где я работал, первые недели частично была взорвана, штольни завалены пустой породой. Ни о какой технике безопасности и говорить не приходилось — в любую минуту скопления породы могли рухнуть и заживо похоронить тебя. Все это приходилось откатывать. Восемь часов, без перерыва. И в постоянном страхе погибнуть под обвалом. По окончании смены мы маршем возвращались в лагерь. Многие из наших ослабли настолько, что падали, и их приходилось нести до самых нар. Люди один за другим умирали, и никто не мог ничего с этим поделать. Дни были неотличимы один от другого, с той лишь разницей, что нас становилось меньше.

Сотники и помощники надзирателей назначали похоронные команды, в задачу которых входило ежевечерне выносить до пяти десятков трупов, раздевать ихдонага и в таком виде хоронить. Естественно, охотников на такую работу отыскать было трудно. Каждый и сам был болен, ослаблен, словом, одной ногой в могиле. Но помощники надзирателей пинками и зуботычинами заставляли нас повиноваться. Однажды, возвращаясь после очередного погребения в барак мимо кукурузного поля, один из заключенных попытался сорвать несколько кукурузных початков. Охранник, заметив это, пристрелил его якобы за попытку к бегству. Чистейшее безумие. Другой заключенный в припадке отчаяния попытался пролезть под колючей проволокой, но и он тут же погиб от пули часового на вышке.

Сотники и помощники надзирателей, невзирая на то что тоже были немцами и австрийцами, иногда вели себя так, что и русским было до них далеко. Несмотря на полагавшийся им двойной рацион, они обкрадывали заключенных, которые уже не могли дойти до окошка раздачи питания. А питание раздавали всегда в вечернее время. Так что гибель многих наших товарищей на их совести.

В лагере существовал барак, служивший изолятором. Там больными занимались русская женщина-врач и помогавший ей врач-немец. Никаких медикаментов не было, в результате 90% доставляемых туда пленных попросту погибало. Рабочие команды день и ночь рыли могилы. И так постоянно.

По словам врача, под Сталинградом в плен попало не менее 95 тысяч немцев, из которых до конца 1944 года дожили всего 15 тысяч. Впрочем, и сам врач вскоре умер от дистрофии.

Некоторое время спустя нашу рабочую группу перебросили на шахту № 8. Мне повезло, я работал вместе с одним пожилым русским и русской женщиной. Мы, подрывая породу, прокладывали штольню. Старик имел опыт такой работы. Породу грузили в вагонетки и подвозили к грузовому подъемнику. Потом штольню укрепляли при помощи подпорок. Я работал как мог, принимая во внимание мое состояние, но все же пытаясь произвести благоприятное впечатление. И оба русских относились ко мне хорошо. Старик всегда повторял: «Молодец». В каждую смену я получал от них кусок хлеба и полбутылки молока. Сегодня я убежден, что выжил я именно благодаря участию этих людей. И это при том, что и население России в ту пору ужасно недоедало. Бедность и голод в этой стране были ужасающими. Сталинская диктатура не делала различий между нами и своими гражданами и в этом смысле мало чем отличалась от нацистского режима. Старик считал меня своим напарником, товарищем по работе. Иногда во время работы он говорил: «Давай-ка перекурим». Сам я не курил, но вынужден был поддерживать компанию. Он вручал мне листок газетной бумаги и щепотку махорки. Так я познал блаженство не предусмотренного распорядком «перекура» — перерыва на курение. После смены он часто отсыпал мне табаку, чтобы я потом в лагере мог обменять его на хлеб.

Не могу сказать, что принадлежу к числу людей избыточно религиозных, но в своих молитвах я поминал этого русского.

Русские женщины, работавшие в шахте, тоже часто угощали меня помидорами и солеными огурцами.

При условии выполнения норм — 36 вагонеток в смену на группу — мы получали в лагере добавочное количество хлеба и две ложки сахарного песка в неделю. Разумеется, норму мы выполняли не всегда — мы ведь еле ходили. Кроме того, работали мы без выходных, только смены менялись.

Численность рабочих групп изо дня в день уменьшалась. Многие оказывались в изоляторе, что означало медленную смерть, а кое-кто и недобирался до пресловутого изолятора. Какая разница где.

Наш сотник, его звали Хаас, был отвратительный тип. Хаас стремился именно жестокостью к своим же соплеменникам добиться расположения русских. По утрам он подгонял нас ударами резиновой дубинки. Иногда это выливалось в стычки, потому что находились такие, кто давал ему сдачи. Дело втом, что вставать по утрам было тяжело не только по причине недоедания и упадка сил, а еще и потому, что нам, утратившим всякое чувство времени, иногда казалось, что еще слишком рано для побудки.

Потом мы выстраивались у лагерных ворот и ждали охранников, иногда по нескольку часов на холоде, которые конвоировали нас к шахте.

Ноябрь 1944 года

Стояла ненастная погода, зарядили дожди, а иногда и шел снег. Внизу в забое, по крайней мере, было тепло, но там приходилось отрабатывать скудный рацион.

JL

ЛГ

Ни у кого зимней одежды не было, а лохмотья, в которые постепенно превратилась наша форменная одежда, буквально распадались. Мы обвязывали тряпьем прохудившиеся резиновые сапоги, пытаясь продлить их существование.

Промокшие до костей, замерзшие, мы возвращались в лагерь. На нарах, как я уже говорил, ни одеял, ни подстилок не было. Температура в бараке почти не отличалась от наружной. Иногда нам удавалось тайком протащить в лагерь немного угля или дров, и мы прямо в бараке раскладывали костры, но чаще случалось так, что охрана отбирала у нас наше жалкое топливо.

Еще одной мукой были вши. Степень завшивленности превосходила все мыслимые пределы. Мы кишели паразитами. Расчесанная кожа кровоточила, воспалялась. Вши были везде — на нарах, ползали по стенам, в одежде, в обуви. Злобные и ненасытные насекомые не давали нам ни минуты покоя.

Удивляться не приходилось — в любом помещении для скота гигиенические условия были куда лучше. Я уже семь месяцев не снимал форменного нижнего белья, не говоря уже о том, чтобы постирать или сменить его. Нет слов, чтобы описать, в каком состоянии оно находилось — засаленные донельзя почерневшие рубища.

В лагере имелся примитивно оборудованный пункт дезинсекции. Раз в две недели мы снимали верхнюю одежду, развешивали ее в печи и прожаривали в ней вшей. Для умывания каждому выдавали жестяной тазик, наполненный чуть теплой водой. Этого, разумеется, не хватало для того, чтобы нормально умыться. Конечно, и это приносило облегчение, но на день-два, не больше.

Во время работы в ночную смену четверо наших попытались бежать. Я своими ушами слышал, как один из них заявил: «Так и так околеем здесь, так что лучше уж пулю в спину». И верно, на вечерней поверке четверых заключенных недосчитались. Видимо, проглядела охрана, задержавшаяся в своей теплой сторожке у подъем--ft-

ПГ

ника. Лично мне непонятно, как это им удалось смыться. Но переполох был знатный, нам грозили ужасными карами. И не только нам, но и охранники получили как полагается за халатность на посту. Помню, нас согнали в одну из штолен и, угрожая автоматами, стали допытываться, куда подевались эти четверо. Никто и понятия не имел, куда. В конце концов нас, как обычно, отконвоировали в лагерь.