Письма

Ну, вот вам, пожалуйста. Надеюсь, я не слишком вас утомил.....

[Касательно употребления фамилии «Гэмджи»:]

Все началось с отпуска, проведенного в Ламорна-Коув [4] около 30 лет назад (в ту пору то был дикий, довольно-таки недосягаемый край). Жил там один прелюбопытный местный оригинал, старикан, что бродил себе по округе, разнося сплетни, предсказывая погоду и тому подобное. Чтобы позабавить моих мальчиков, я нарек его Папашей Гэмджи, и это имя вошло в семейный фольклор: его присваивали старичинам такого типа. В ту пору я начал «Хоббита». Фамилию «Гэмджи» я выбрал в первую очередь аллитерации ради /*Имя Папаши Гэмджи в оригинале (Gaffer Gamgee) содержит в себе аллитерацию.*/; но я ее не придумал. Она всплыла из детских воспоминаний, как смешное словечко или прозвище. На самом деле, когда я был совсем маленьким, так называли вату (в Бирмингеме). (Отсюда — связь семейства Гэмджи с семейством Коттон /*См. примечание к письму №144.*/.) О происхождении этого имени я ничего не знаю.....

Надеюсь, эти обрывки «научных изысканий» или «самоизучения» вас не ужаснули. Неодолимое искушение, особенно для такого педанта, как я. Боюсь, я ему потворствую почти исключительно собственного удовольствия ради — пока, благодарение судьбе, поток писем иссяк. (Поспешу уточнить, иных, нежели ваше: таких приходит слишком мало.) И следовало бы мне использовать эту передышку на то, чтобы продвинуться с «Сэром Гавейном».

Одно время я жил на довольно-таки захудалой улице (очень уместно названной Дачис /*Герцогиня (англ.), т. о. название улицы можно было бы перевести дословно как «дорога герцогини».*/) в Эджбастоне [5], Б-гем; она соединялась с улицей еще более захудалой под названием Бофорт. Я говорю об этом лишь потому, что на Бофорт-Роуд стоял дом, что в лучшие для него времена служил прибежищем мистеру Шортхаусу, производителю кислот, из квакеров, если не ошибаюсь. Так вот он, самый что ни на есть любитель (как и я), в литературном мире — никто, внезапно опубликовал толстенную книгу — странную, захватывающую и очень спорную — или такой она казалась тогда, а сегодня мало кто способен ее прочесть. Мало-помалу книга приобрела популярность, со временем стала бестселлером, ее публично обсуждали все, начиная от премьер-министра и ниже. Это был «Джон Инглзант». А мистер Шортхаус сделался ужасно странным, в нем не осталось ничего браммаджемовского [6], чтобы не сказать английского. Он, кажется, вообразил себя реинкарнацией какого-то там итальянца времен Ренессанса и одевался под стать. Да и религиозные его убеждения, при том что так и не привели его к последней стадии помешательства — к папизму, приобрели явственный католический оттенок. Кажется, ничего больше он так и не написал, но растратил остаток своей жизни, пытаясь объяснить, что он имел в виду и чего не имел в «Джоне Инглзанте». (Что сталось с оплетенными бутылями кислот, понятия не имею.) Я всегда старался воспринимать его как своего рода удручающее предостережение, и все еще пытаюсь заниматься своими техническими бутылями и одновременно написать что-нибудь еще. Однако, как видите, порою забываю о мудрости. Но не об отрезвляющей мысли (каковую история Шортхауса также наглядно иллюстрирует) касательно переменчивости Публики. Странно, что именно сэра Стэнли, чью «Правду о книгоиздательстве» вы цитируете, я опасаюсь чаще прочих. Я ужасно радуюсь его похвале /*В «Тайм энд тайд» от 15 июля в подборке высказываний книгоиздателей, советующих читателям, что брать с собою в отпуск, из всего своего списка он упомянул только «Властелина Колец» и предрек книге долгую жизнь. — Прим. авт.*/, однако воспринимаю ее как проблеск солнышка над моим крохотным покосом, как особую, очень своевременную милость, однако я, скорее, склонен вторить Гандальву, говоря: «Все перемены в мире мы не в силах ни подчинить, ни предсказать. Что за погода грядет, нам не узнать — и по-своему не сделать».

Да, К. С. Л. был моим ближайшим другом примерно с 1927 по 1940 гг., да и после оставался мне очень дорог. Его смерть обернулась для меня тяжким ударом. Однако, по правде сказать, виделись мы с ним все реже и реже, после того, как он подпал под неодолимое влияние Чарльза Уильямса, и еще реже — после его престранного брака.....Я прочел «Блуждания паломника» еще в рукописи. «Пиквик» мне никогда не нравился. Сейчас я нахожу, что «Властелин Колец» «хорош местами». А теперь я должен принести глубокие извинения за свою болтливость; однако ж надеюсь, что «местами» это все небезынтересно.

Искренне Ваш,

РОНАЛЬД ТОЛКИН.

1. «Светла как липовый листок», «Грифон», новый выпуск VI, №6 (июнь 1925), стр. 217.

2. «...Как свадебный выкуп за Лутиэн для Тингола, ее отца» (В оригинале вместо «bride-price» (выкуп за невесту) значится «bride-piece»; эта опечатка повторялась во всех изданиях на протяжении многих лет и была исправлена лишь недавно.) Подробнее об этой поэме см. «Инклинги», часть 1 гл. 2.

3. См. вводное примечание к письму №9.

4. В Корнуолле, на побережье близ Пензанса. Этот отпуск пришелся на лето 1932 г.

5. Толкин жил на Дачис-Роуд с 1908 по 1910 гг.

6. «Браммаджем» — местная (и очень древняя) форма названия «Бирмингем».

258 Из письма к Рейнеру Анвину 2 августа 1964

[В 1964 судно на подводных крыльях «Аквастролл», совершившее пробное плавание от Кале до Дувра, получило название «Скадуфакс» (имя коня Гандальва во «Властелине Колец»).]

Хотелось бы мне, чтобы «авторское право» распространялось и на имена тоже, в придачу к выдержкам из текстов. Это — особая разновидность вымысла, что стоит мне немалых трудов и доставляет немало удовольствия; по чести говоря, дается она ничуть не легче (а зачастую и труднее), нежели, скажем, стихотворные строчки. Должен признаться, я немало уязвлен тем, что это чудовищное «судно на подводных крыльях» «окрестили» «Скадуфаксом» — даже разрешения не спросив; о чем мне не преминули сообщить в личной переписке (кое-кто с негодованием). Я постепенно привыкаю к «Ривенделлам», «Лориэнам», «Имладрисам» и т. д. в качестве названий для домов — хотя, боюсь, названия эти встречаются куда чаще, нежели письма со словами «с вашего позволения».

259 Из письма к Анне Барретт, издательство «Хоутон-Мифлин» 7 августа 1964

Я — человек крайне ограниченных пристрастий (я сам отлично это сознаю), и на [Чарльза] Уильямса они практически не распространяются. Я с ним довольно близко общался с конца 1939 г. и вплоть до его смерти — собственно говоря, я выступал своего рода повивальной бабкой при рождении «Кануна дня Всех Святых» — книга зачитывалась нам вслух по мере написания, но изменения действительно крупные были, как мне кажется, в нее внесены главным образом благодаря К. С. Л., — и общество Уильямса доставляло мне немало удовольствия; но вот наш образ мыслей оставался диаметрально противоположным. Мне активно не нравилась его артуровско-византийская мифология; я по-прежнему считаю, что она испортила трилогию К. С. Л. (очень впечатлительного, чересчур впечатли-тельного) в последней ее части.

Касательно предложенной рекламки на обложку «Дерева и листа».... Боюсь, на самом деле проблема возникает из-за того, что соединили вместе две вещи, которые, на самом деле, едва соприкасаются, если можно так выразиться. Не думаю, что за предложенную комбинацию ответственен я, и, как бы то ни было, случилось оно в тяжкий для меня период злоключений и неприятностей. Сам я с некоторых пор размышлял о переиздании трех вещиц, что в моем представлении и впрямь хорошо сочетаются: «Беовульф»: чудовища и критики»; эссе «О волшебных сказках» и «Возвращение Беорхтнота». В первой речь идет о связи «героического» с волшебной сказкой; во второй — преимущественно о волшебной сказке как таковой; а в последней — о «героизме и рыцарстве».

260 Из письма к Кэри Блайтону 16 августа 1964

[Блайтон спрашивал разрешения Толкина на написание увертюры к «Хоббиту».]