Отец Иакинф

Огромная обеденная зала — ее не стыдно было б перенести и в столицу — едва вместила тех, кто был приглашен проводить отъезжающих. Иакинф словно перенесся на четверть века назад. Сегодня он, правда, не уезжал на долгий срок в чужую, неведомую страну, а лишь провожал других, и все-таки не мог отчего-то подавить охватившей сердце печали. И не он один. То и дело взлетали в потолок пробки, но веселого, беззаботного оживления за столом недоставало. Мысль о десятилетней разлуке как бы витала над праздничным застольем. Иные из отъезжающих не в силах были скрыть слез, другие старались казаться спокойными; и только прикомандированные к миссии, кто меньше чем через год должен был вернуться, не скрывали радости и даже проявляли нетерпение — они были готовы немедля пуститься в путь.

Недостатка в тостах и шампанском не было.

Первым напутственный тост произнес Шиллинг. Ему удалось даже вроде как-то разрядить печальную атмосферу проводов. Шутливое напутствие вызвало и смех, и оживление и вместе с тем запало в душу пригорюнившихся пилигримов. Затем поднялись с бокалами в руках пограничный начальник, директор таможни. От имени кяхтинского купечества напутственные слова сказали хозяин дома и купец первой гильдии Николай Матвеевич Игумнов — дальний родственник Александра Васильевича.

Времени на тосты и на еду не жалели, хотя обоз уже давно пересек границу и его предстояло догонять. Отъезжающим, видимо, хотелось продлить минуты пребывания на родине перед столь долгой разлукой, а провожающие памятовали старую пословицу, доставшуюся еще от дедов: за столом не состаришься. Под конец все-таки наступил такой момент, когда всё как бы отодвинулось на расстояние, подернулось легкой зыбучей дымкой, на сердце будто потеплело.

Последним поднялся Соломирский, чтобы произнести прощальное приветствие, вдохновленное музами. Стихи его показались Иакинфу не слишком складными, но были они очень трогательны и продиктованы, должно быть, искренним чувством. После них опять замелькали батистовые платочки у лиц присутствующих дам, и не одна пара восхищенных глаз устремилась в сторону столичного поэта.

Наконец послышался вечерний благовест. Это был сигнал к отбытию. Отъезжающие и гости поднялись из-за столов и снова направились в церковь. После напутственного молебна все кяхтинское духовенство в парадном облачении, с крестами и хоругвями, при колокольном звоне всех четырех кяхтинских церквей, проводило миссию до самой границы. Иакинф и Шиллинг тоже остановились у пограничной черты, разделяющей две империи, два мира.

И опять, как тогда на Байкале, Иакинф пожалел, что нет с миссией Пушкина. Ведь едут же с ней на год и Ковалевский, и Фус, и Бунге. Эти-то двое, правда, служители наук точных. Один — астроном, другой — ботаник. Пушкин же — поэт и историк. А нынешнее царствование отмечено явным недоверием и к истории, и к поэзии. Ту и другую подозревают и преследуют.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

I

Иакинф все думал: вот уедет миссия и он вздохнет посвободнее. Но и после отъезда миссионеров забот у него не убавилось. Как всегда, был занят с утра до вечера. Ворошил в таможне и в пограничном правлении пыльные архивные дела, вел бесконечные утомительные беседы с кяхтинскими и маймайченскими купцами, русскими и китайцами, — надлежало подготовить для правительства обстоятельную записку о состоянии торговли с Китаем в прошлом и настоящем и свои предложения к ее расширению. Приходилось ездить с Шиллингом по бурятским дацанам и становищам — помимо собирания книг, что в первую голову занимало Павла Львовича, они должны были представить на высочайшее утверждение проект устава для монголо-бурятского духовенства. А добывание разных сведений к задуманным ученым трудам! И сверх всего этого приготовления к открытию первого в России училища китайского языка.

Иакинф не раз упрекал кяхтинских купцов, ведущих торг с китайцами, в пренебрежении к изучению языка своих партнеров. Китайские купцы в Маймайчене были в этом отношении куда расторопнее. У них было даже постановление, обязывающее сидельцев и мальчиков в лавках непременно учиться русскому языку. И действительно, в какую бы китайскую лавку Иакинф ни заходил, он видел всюду рукописные словники, составленные самими купцами на "кяхтинском наречии". Наречие это было чудовищное. Русские слова записывались китайскими иероглифами, китайские приноравливались к произношению людей, не имеющих о китайской фонетике ни малейшего представления. Оттого-то русское слово "полиция" превращалось в "па-ли-цзы", китайское "пу-цзы" переиначивалось в "фузу". Синтаксис был смешанным китайско-русским, а вернее, и не китайским, и не русским. Но на этом ломаном, кяхтинском наречии, хоть и с грехом пополам, тут объяснялись все. Иакинф не удержался и написал о нем статью в "Московский телеграф".

Русские же купцы в Кяхте вели себя на редкость беззаботно. Еще в прошлый свой приезд, на возвратном пути из Пекина, Иакинф стыдил за то самых разумных из них — Баснина, Игумнова, Наквасина. И те наконец вошли с всеподданнейшим ходатайством учредить в Кяхте училище китайского языка. Но соизволения на его открытие и по сю пору не было. В Петербурге все не могли решить, кому же поручить заботы об училище — таможне или пограничному правлению, министерству коммерции или иностранных дел. И вот, обрадованные приездом Иакинфа, купцы уговорили его открыть училище собственным попечением, не дожидаясь высочайшего рескрипта. Порешив начать занятия с нового, 1831 года, Иакинф стал готовиться к открытию училища с тою основательностью, которая его всегда отличала. Составил программу, рассчитанную на четыре года, сочинял разговоры на русском и китайском языках, приспособленные по содержанию к потребностям кяхтинского торга, перевел на китайский язык названия всех товаров, которые вывозились в Китай, и на русский тех, что ввозились оттуда, составлял обиходные словники, которые понадобятся ученикам, готовил к изданию тут литографским способом свою грамматику, тщательно выверял ее с китайцами.

Все это требовало много времени. Но, пожалуй, не меньше уходило на составление давно задуманной истории Тибета и Хухунора с древнейших времен — с 2282 года до Рождества Христова, когда первые сведения о Тибете появились в Китае.

Работа это была колоссальная и по объему, и по сложности. Из многочисленных династийных летописей и из многотомного "Всеобщего зерцала, правлению помогающего" он выбирал по крупицам все, что содержалось там о Тибете и Хухуноре. Занятие это, за которым он проводил самые лучшие, утренние часы, было, по правде сказать, не из приятных. Интересующие его исторические события были изложены в древних китайских памятниках слогом предельно кратким, лишенным всякой завлекательности, порой даже затруднительным для понимания. Но его не страшила скука долгих трудов. Он отчетливо представлял себе, какое значение для науки будет иметь появление на русском языке этой истории. Ведь ни в одном из известных ему древних исторических памятников, включая и саму Библию, не содержалось сколько-нибудь достоверных сведений о происхождении и начальных шагах древних народов. В анналах же, писанных китайскими историками о разных смежных с ними народах, такие известия были. Оттого-то эти источники, столь скучные по лаконичности слога и наготе описаний, представлялись Иакинфу драгоценнейшими памятниками глубокой древности. Достоинство их возвышалось в глазах Иакинфа тем, что важнейшие события в жизни древних народов описывались в китайских летописях на основании официальных правительственных документов, которые были составлены во время самих этих событий, а не задним числом, как это нередко случалось у древних историков и летописцев — ведь те редко были современниками событий и только записывали сбивчивые и порой противоречивые предания, дошедшие до них в изустной передаче не одного поколения.