Жизнь и судьба: Воспоминания

Издательство «Искусство» переслало нам письмо из Вильнюса, коллективное, в специально разрисованном изящном конверте. Пишут политэконом, три философа, два художника, один инженер и один служащий. Они видят в «Истории античной эстетики» «событие не только в становлении нашего собственного мировосприятия, но также событие и в мировой культуре». Письмо кончается так: «С нетерпением будем ждать VII тома ИАЭ, желая Вам и здоровья, и благого расположения всего переменного» — год 1980-й. Попробуйте не ответить на такое поздравление с восьмидесятилетием! У меня запасены для ответов особая бумага и особые открытки с тонкими цветочными узорами (их мне регулярно покупает Саша Столяров, и до сих пор еще они сохраняются в моем бюваре, но посылать их почти некому — теперь телефоны, факсы, электронная почта, скука невероятная, писать по-человечески разучились).

Да и после кончины Алексея Федоровича я все еще получала письма самые разные. Одно мне особенно дорого — с портретом Алексея Федоровича маслом, копии с того, что сделал Юрий Селиверстов [367] (напечатан был в «Литературной газете» вместе с моей статьей «Алексей Федорович Лосев» 26 октября 1988 года, в мой день рождения и день Иверской Божией Матери). Портрет прислал заключенный в колонии под Иркутском (сейчас портрет находится в музейной части библиотеки «Дом А. Ф. Лосева» на Арбате). Отправитель прочитал мою статью об А. Ф. (он читал Достоевского и сравнивает себя с Митей Карамазовым, «постепенно перерождающимся в Алешу»). Пришлось рисовать «подпольно», в колонии это запрещено. Трогательный человек этот благодарит меня «за теплые слова о Валентине Михайловне» и «за преданность и любовь к Алексею Федоровичу». Он — художник по призванию, в рисунках его «душа раскрывается»: «рисую для себя и для дорогих мне людей». Скромнейший человек просит меня «черкнуть хотя бы пару строк» и заканчивает так: «Обещаю Вас письмами не беспокоить. Анатолий».

Меня потрясло это послание из узилища. Я ответила не парой строк, а настоящим письмом. Он, как обещал, больше не беспокоил. Для нас с А. Ф. живое письмо — живое общение, живые люди.

Судьба прислала к нам еще одного человека, одержимого музыкой, — Михаила Гамаюнова. Память о Мише Гамаюнове не оставляет меня в покое. Наверное, потому, что сам он был лишен представления о том, что такое «покой». Он — вечное движение, всплески идей, озарение мысли, но и нежданные ошибки, провалы в никуда, стихия музыки, стихия чувств.

Когда мы, А. Ф. Лосев и я, впервые познакомились с Мишей, точно не скажу. Он сам все записывал и как-то, приехав на дачу в «Отдых» уже после кончины Алексея Федоровича, показал мне страничку с памятными датами. Казалось бы, и не так уж часто Алексей Федорович его принимал в середине 1980-х. Но дело не в частоте посещений, а в их насыщенности смыслом, что и создавало впечатление постоянной встречи, — никаких разлук, только одна, главная встреча в жизни.

А ведь наша жизнь с Алексеем Федоровичем была достаточно замкнутой, но не без друзей. Иначе нельзя. Творчество подлинное, из глубин умственной и сердечной, не выдерживает мирской суеты. Сосредоточенность мысли требует тишины, движению мысли — никаких препон.

Однако как не принять такого человека, как Миша Гамаюнов, пианист, преподаватель по классу фортепьяно. Приехал из Ростова и звонит нам в дверь, взъерошенный, глаза блестят, весь узкий, тонкий, лицо нервное, артистичное. Впустила его в квартиру, и сама не знаю почему. Видимо, поверила. Приехал советоваться, занимается Бахом и числовыми соотношениями в его музыке. Нет ли здесь философской основы и чьей именно? Лосева читал уже давно, а ему нет и тридцати. Принял Мишу Алексей Федорович, и не один раз. Значит, нашел, о чем с ним можно говорить, и отзыв дал вполне положительный об исследовании Михаила Гамаюнова. В первую же встречу Алексей Федорович сказал: «Михаил! Знаешь, что нас с тобой объединяет? Когда-то Лейбниц писал: „Музыка есть счет души, которая исчисляет себя, сама не зная об этом“». И начал сравнивать неоплатоников с их замкнутым космосом и Баха, который стремится в бесконечность (отзвук учения о бесконечно малых величинах, интересовавших Лейбница, Ньютона и других на рубеже XVII–XVIII веков). «Ты у меня Михаил „Ростовский“, а есть еще Михаил „Московский“. Мы с ним видимся часто».

Миша все запоминал, каждую встречу. Буйный у него характер, напористый до того, что как-то выгнала я его из дома. Он, однако, не обиделся. Снова пришел, виновато улыбался, просил прощения. Так и стали мы близкими людьми. На вечерах в память Алексея Федоровича всегда играл Миша. К столетнему юбилею в Ростове в 1993 году во время «Лосевских Донских чтений» в университете умудрился устроить целую музыкальную неделю. Пригласил известного дирижера из Америки Мишу Рахлевского, познакомился в Москве, приводил ко мне на Арбат, а потом заманил с оркестром в Ростов. Праздник с афишами, расклеенными по городу, удался на славу. И все это сделал один любящий человек, который и в изданиях лосевских книг участвовал, писал интересные статьи — тоже философ музыки, духовно одаренный.

Миша первым познакомил читателей после долгих лет забвения с давними статьями молодого Лосева «О музыкальном ощущении любви и природы (к тридцатипятилетию „Снегурочки“ Римского-Корсакова)» (напечатал в «Известиях Северокавказского научного центра» в Ростове-на-Дону, 1990, № 2), «Два мироощущения (из впечатлений после „Травиаты“)» (журнал «Дон», 1990, № 4). Как только издательство «Мысль» начало печатать второе «восьмикнижие» А. Ф. Лосева, огромные серые тома (первое «восьмикнижие» 1927–1930 годов закончилось арестом, лагерем и большими жертвами), я сразу же поручила Мише статью в том под названием «Форма. Стиль. Выражение». В этом томе напечатаны две статьи — одна известного эстетика доктора философских наук В. В. Бычкова, вторая Михаила Гамаюнова, интересная и по смыслам, в ней заложенным: «Союз музыки, философии, любви и монастыря» (М., 1995). В журнале «Начала» появилось эссе «Крейслериана профессора А. Ф. Лосева» (1993. № 2), где лосевский «миф» в книге «Музыка как предмет логики» Михаил Гамаюнов, сам достаточно фантастичный, разгадал в духе музыкальных откровений и видений гофмановских героев [368].

Под волшебными пальцами Миши звучал наш старый «Бехштейн», когда Алексей Федорович навеки покидал свой дом 26 мая 1988 года, и сопровождали его в последний путь Бах, Моцарт, Бетховен, Вагнер — все, что он так любил и помнил наизусть. И на столетии со дня рождения Алексея Федоровича Миша дал большой концерт в Московском университете имени Ломоносова, в актовом зале 1-го гуманитарного корпуса.

Это Миша вместе с заботливой матушкой своей, Маргаритой Тихоновной, в октябре 1988 года, в дни именин Алексея Федоровича, был с нами в Тбилиси; у Его Святейшества католикоса Илии II, и в Сионском соборе на панихиде по Лосеву, которую служил сам Святейший, и в Гелатском монастыре, в обители великого Давида Строителя (через Сурамский перевал, цветущий изобильной плодоносной осенью).

Это Миша вместе с нами на научной конференции в память Алексея Федоровича в Ростовском университете (опять осень, но уже 1989 год). Именно он, преданный друг, в дни именин Алексея Федоровича заказал у архимандрита Модеста в Вознесенском соборе Новочеркасска заупокойную службу по русскому философу, и мы вместе молились о вечном упокоении в мире, где нет ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная.

И вскоре, в канун Введения Богородицы во храм, 3 декабря, мы опять вместе, но уже в Троице-Сергиевой Лавре на священном Маковце. Там, в Московской Духовной академии, в память А. Ф. Лосева собралось ученое сообщество. Как всегда, Миша непредсказуем и даже дерзок. Мы благоговейно шествуем по музею со всеми его святынями, а потом и в музейные покои, где когда-то останавливалась императрица Елизавета и куда редко кого пускают. И тут тишину покоев неожиданно нарушают торжественные звуки — Миша играет. Едва удалось оторвать его от клавиатуры (неприятностей не оберешься). Вот так всегда — неожиданность, смелость, все вопреки любым запретам.