Омут памяти

Когда смотришь на сегодняшний парад "орденопросцев", то настроение падает до предела. Возмущались, возмущались в прошлом орденами за доблестный труд да за прожитые на благо партии и правительства долгие годы. Казалось бы, все это ушло в прошлое. Наверх вышла другая часть интеллигенции. Но грабли те же самые. И слова благодарности "в ответ на заботу" почти те же.

Кроме того, Бондареву вредило и то, что он не скрывал своего желания стать во главе Союза, будучи абсолютно уверенным, что другой фигуры просто нет. Он был переполнен чувством величия. Я лично убежден, что именно самомнение и погубило этого талантливого писателя. Да и подхалимы вовсю распевали свои лицемерные песни во славу писателя, достигшего вершин Шекспира или Шиллера. Беда с этим чувством юмора!

После долгих поисков остановились на кандидатуре Карпова, который в то время не примыкал ни к одной из группировок. Он и был избран. С тех пор Бондарев затаил на меня глубокую обиду. Кстати, у меня в библиотеке есть повесть Бондарева "Горячий снег" с его дарственной надписью и благодарностью за помощь в издании этой книги. Против ее издания выступало Главное политуправление армии и флота. Оно считало, что в "Горячем снеге" недооценивается роль старших командиров, особенно генералов, в боевых действиях. Не учел Бондарев иронические строки Твардовского, что "города сдают солдаты, генералы их берут".

Вспоминается мне и 5-й съезд кинематографистов. Шумный, острая сшибка между "аксакалами" кинематографии и молодежью. Иногда говорили по делу, чаще сводили счеты. Но одна особенность съезда преобладала над всеми другими — это стремление демократизировать обстановку в киноискусстве, освободиться от давления цензуры и всякого начальства. Я на том съезде представлял ЦК. Заранее договорились с Горбачевым, что выборы должны быть предельно демократичными.

— Итак, уважаемые делегаты, кого бы вы хотели избрать своим руководителем? — спросил я.

Молчание. Люди уже привыкли к тому, что имя "первого" произносит ЦК. Молчание затянулось. Тогда я сказал:

— А что, если Элема Климова? А может быть, кого-то другого?

Я чувствовал, что в зале повисло удивление. Элема уважали.

Молодой и смелый художник. Находился как бы в рядах духовной оппозиции.

Я почувствовал, что предложение оказалось абсолютно неожиданным. Решил помолчать, чтобы дать время на освобождение от шока.

Наконец Ролан Быков назвал Михаила Ульянова.

— Прекрасная кандидатура, — сказал я и попросил продолжить выдвижение кандидатур. Наконец люди поняли, что им предлагается действительно самим избрать себе руководителя. Встал Ульянов и отвел свою кандидатуру, сказав, что предложение Климова является очень удачным. Элема избрали, насколько я помню, единодушно. Об этом съезде еще долго гудела общественность.

Возвращаюсь снова к реакции Горбачева на чужие переживания. Геннадий Зюганов публикует статью "Архитектор у развалин", которая потом сделала ему карьеру в стане необольшевизма. Формально статья была против меня, а на самом деле ее острие было нацелено на генсека и президента. Михаил Сергеевич не произнес по этому поводу ни слова, видимо обидевшись, что слово "архитектор" было отнесено не к нему. Горбачев — обидчивый человек, а это серьезному политику противопоказано. Он так и не понял, что замысел этой статьи заключался и в том, чтобы столкнуть Горбачева со мной, что и было достигнуто.

Горбачев нередко и легко попадал под влияние. Бывало и так, что "его мнение" при решении какого-то вопроса — это мнение человека, который последним покинул его кабинет. Но гораздо опаснее было продолжительное влияние, связанное с приближением к нему одних лиц и временным или окончательным отстранением других. Это закрепляло рядом с ним людей часто не самых высоких человеческих и политических достоинств.

Кстати, он заметно тушевался перед нахрапистыми и горластыми, в то же время бывал достаточно пренебрежительным к тем, кто его активно поддерживал. Эти, мол, никуда не денутся. Так же, как однажды брякнул Ельцин: "Демократы будут за меня — а куда им деваться?" В результате кто поактивнее, уходил в оппозицию, а кто поскромнее — в никуда.

Я помню один из новогодних вечеров у Горбачева на даче. Присутствовали только члены Политбюро. Все было мило. Раиса Максимовна вела себя радушно, стараясь создать раскованную обстановку, снять вполне понятное напряжение, особенно у жен членов Политбюро, многие были тут впервые. Впрочем, мы с женой — тоже. Подошло время обеда. Оказывается, по давно заведенному порядку каждый должен был произнести тост. И сразу же потекли хвалебные всхлипы в адрес Горбачева. Одни слаще других, хотя были и сдержанные речи.

Но всех превзошел Крючков. Он испек такой сладкий пирог, что на нем уместились все великие достоинства и геркулесовы усилия Михаила Сергеевича по строительству "образцового демократического государства". Кружева плел витиевато, смотрел на всех прищуренными вороватыми глазками и нисколечко не смущался. Подняв голову от стола, я наткнулся на глаза Горбачева, в которых плясала усмешка. После обеда Михаил Сергеевич подошел ко мне и сказал: "Не обращай внимания". Но прошло не так уж много времени, и подобострастие Крючкова легко перешло в крючковатый нож в спину Горбачева.

Много написано и сказано о нерешительности Горбачева — и как человека, и особенно как политика и лидера. Это стало как бы приговором, не подлежащим обжалованию. Я часто думал об этом, вспоминая острые ситуации и мысленно взвешивая альтернативы возможных решений. Порой действительно кажется, что в каких-то случаях можно было поступать решительнее, вести себя смелее. Может быть, оно так и есть.

Но допустим, что Горбачев и в самом деле нерешителен, тогда как он мог отважиться на Перестройку и далеко идущие реформы? Может быть, не понимал, к каким последствиям могут привести затеянные перемены, с каким риском связаны попытки стронуть базальтовые стены с места, не говоря уже о военно-политических и экономических преградах еще только на пути к этим стенам? И вообще, спрашиваю себя: может ли нерешительный человек оказаться в той исторической роли, какую, начиная с 1985 года, сыграл Горбачев?

Мой ответ: да, может. Более того, после десятилетий жесточайшего террора, а потом политического безвременья только такой лидер и мог с наибольшей вероятностью успеха оказаться чемпионом в марафонском беге к вершине власти. Человека нахрапистого и бескомпромиссного толка, вслух заговорившего о необходимости серьезных перемен, Система остановила бы еще на дальних подступах к властной высоте. Любая решительность в действиях — это всегда ущемление чьих-то интересов, чьего-то самолюбия, вызов сопернику или вышестоящему руководству — если не прямой, то косвенный. Времена угодничества и приспособленчества воспитали боязнь к живым и непоседливым людям, что-то отвергающим и чего-то ищущим. Система сама стихийно, без каких-либо руководящих директив продолжала и после Сталина работать как гигантский фильтр, пропуская "наверх", как правило, людей покладистых и примерно одного умственного уровня.

Да еще спросим себя: а не сыты ли мы начальственной решительностью? Произвол, самодурство, всевозможные патологии и откровенно криминальные наклонности, вера в насилие неизменно рядились именно в одежды так называемой принципиальности, решительности, дабы твердо противостоять "внутреннему и иноземному супостату". Именно подобная установка и породила ленинско-сталинское государство, когда насилие подавляло все доброе и честное в человеке, когда, пользуясь легковерием оболваненных простаков, "вожди" целенаправленно уничтожали народы СССР — через репрессии, войны, голод.

В горбачевском случае дело было в чем-то другом, но только не в нерешительности, хотя таковая, повторяю, часто выплывала на поверхность. Существовал, как мне представляется, некий порог, перешагнуть который он не смог, по крайней мере, по двум причинам. Во-первых, из-за тяжелых гирь инерции, державшей его за ноги, и, во-вторых, из-за страха перед последствиями сделанного, которые он не умел просчитывать, оценивая их по преимуществу в краткосрочных измерениях. Но самое-то главное состоит в том, что он, надо отдать ему должное, хорошо понимал, что любой шаг, похожий на поведение "слона в посудной лавке идеологических догматов", явится поводом для торможения задуманных перемен.