Книга воспоминаний

Так или иначе, самоотвержение в браке со Сметаничсм оказалось напрасным: во-первых, он оказался не таким уж богатым; во-вторых, видимо, он не очень был склонен благодетельствовать братьям Фанни Мироновны; а в-третьих, какое богатство и было, оно сгинуло с революцией. Сметанич ненадолго попал в ЧК («на Гороховую 2»), но ему повезло — он вернулся домой. Когда в начале 30-х гг. Осина Семеновича взяли на Шпалерную для изъятия золота (это называлось «болел золотой лихорадкой»; см. «Мастера и Маргариту»), у него, как оказалось, нечего было брать — ни золота, ни другого чего (кроме картин, которые не представляли интереса в валютном плане). Его вскоре выпустили, как и других. Известно, что «золотая лихорадка» была «не в зачет» — она не лишала работы и положения в обществе, не портила анкеты и не должна была даже в ней упоминаться.

Когда Маша погибла от черной оспы, Митя уехал за границу, сам Осип Семенович умер, а Валя больше не находился на ее ответственности, Фанни Мироновна понемногу жертвовала собой своим друзьям и знакомым (ухаживала за больными, наводила чистоту, покупала что-нибудь для хозяев). Но при этом у нес было неприятное обыкновение: принеся какую-либо жертву дому А, сейчас пойти в дом Б жаловаться на А, и наоборот. Фанни Мироновна была прирожденная актриса. Она не рассказывала, а разыгрывала сцены — и всегда была в той или иной роли. В этих условиях её самопожертвования не всегда были желанны.

На людей Фанни Мироновна смотрела с желчным пессимизмом, особенно на мужчин. Она совершенно всерьез утверждала, что все мужчины — сифилитики, без какого-либо исключения. Впрочем, не так: одно исключение было — это был ее любимый брат Яков Миронович, — его она любила преданно и нежно и никаких вообще недостатков в нем не видела.

Было у нее одно светлое воспоминание: Анатолий Федорович Кони, великий судебный деятель и гуманист. Еще в бытность ее зубным врачом в Харькове, в ее кабинете была явка каких-то революционеров (каких именно — Фанни Мироновна, вероятно, понятия не имела, но помогать революции среди левой интеллигенции считалось необходимостью). Полиция дозналась об этом гораздо позже, когда Фанни Мироновна была уже богатой петербургской дамой. Однако ей грозил суд и, как теперь говорят, «срок», и довольно солидный. Осип Семенович заявил, что поедет за ней в ссылку, и было дано в газеты объявление о сдаче их квартиры на Камснноостровском. Посмотреть квартиру пришел Кони, тогда уже старик, ходивший на двух костылях (когда-то, возвращаясь по железной дороге из Царского Села в Петербург, он зачитался какими-то деловыми бумагами и не обратил внимания на то, что поезд уже прибыл — заметил это только тогда, когда поезд уже собирался дать задний ход, чтобы идти в депо. Анатолий Федорович побежал, чтобы выскочить, попал одной ногой на платформу, а другая была еще на площадке вагона, когда поезд дернул — разорвал ему связки в шагу).

Кони удивился, почему Смстаничи сдают такую прекрасную квартиру, и Фанни Мироновна призналась ему, что ее ждет суд и ссылка. Тогда он посоветовал ей явиться на суд в самой дорогой шляпе, пелерине и с кольцами на руках — и все отрицать: кто ходил — ничего не помню. Она так и сделала, и суд её оправдал. Так завязалась ее дружба с А.Ф.Кони до конца его жизни.

Таково было окружение, в котором мне предстояло жить всю мою остальную жизнь. То, что записано здесь, конечно, узнавалось постепенно, из года в год, но основные черты каждого из этих людей стали быстро знакомы.

I I I

Мы с Ниной сообщили еще зимой 1935–36 г., каждый своим родителям, о том, что намерены жениться, — и правильнее, конечно, было бы нам не тянуть, потому что это вопрос внутреннего хода развития отношений, а не каких-либо привходящих обстоятельств. Но Лидия Михайловна сначала давала согласие только на время после моего окончания — потом соглашалась на время после Нининого окончания — потом на осень 1936 года. Она не хотела понять, что это дело должно определяться внутренним ходом наших отношений, и — как я узнал много, много лет спустя — боялась, что Нина сразу же забеременеет — знала ли она, что это можно предотвратить? В конце концов она согласилась на лето, но пока еще была ранняя весна. И мы-то, с тех пор как решили жениться, уже вполне готовы были считать себя мужем и женой — да и в институте все нас так и числили, по этой причине нас вместе приглашали и к Старковым, и к Коле и Жене Родиным.

Мерять [139] проспекты как-то к концу второго года нам уже не хотелось. А тут на счастье уехала соседка Анна Соломоновна, и мы уютно в тепле проводили свое время в ее розовой комнате. А комната эта была как раз напротив кухни — Анютиных владений.

Однажды — дело было, пожалуй, в конце мая 1936 года — мы услышали, как Анюта из кухни проследовала в сторону столовой, где обитала Лидия Михайловна. Мы слышали это. так сказать, «одним ухом» — мало ли какие дела есть у Анюты с «барыней». Но затем послышался быстрый и раздраженный топот Лидии Михайловны, приближавшейся к комнате Анны Соломоновны по коридору. Комната была пуста — мы сидели с Ниной в ее соседней комнате в огромном разбитом кресле и мирно разговаривали. Но мы услышали звучные, раздраженные повороты ключа в двери комнаты Анны Соломоновны — этого нашего убежища мы лишились по доносу Анны Ефимовны; уж не знаю, что именно о нас она доложила хозяйке.

Я очень рассердился. Что, собственно, она — Лидия Михайловна — думает? Что, имея плацдарм в виде комнаты Анны Соломоновны и возможность соблазнить невинную девицу, я немедленно скроюсь в кусты, отказавшись жениться? Или что именно? Однако разумно не стал показывать своего раздражения, зная хорошо, что ссора с тещей может стать гибельной для счастья дальнейшей нашей жизни. Да уж до свадьбы оставались недели.

Лишь позже я понял, что этот эпизод ничего не значил, оглядываясь на всю её жизнь, должен сказать, что Лидия Михайловна была мудрым и мужественным человеком.

Наши финансовые дела тоже казались нам устроенными — после вступления в брак мы оба получали право на стипендию. Нина [140], помимо того, преподавала английский на Высших курсах иностранных языков; а я договорился с Эрмитажем, что с осени начну там работать экскурсоводом — тоже сдельно. На пропитание этого должно было хватить, об одежке особенно не думалось. Покамест делались разные приготовления. Я мечтал, что мы снимем где-нибудь комнату, но Нина как-то подошла к эркерному окну в своей комнате, откуда открывается дивный вид на Смольный собор, и задумчиво сказала:

— Неужели я буду вставать по утрам и этого не видеть?

У меня растопилось сердце, и я перестал ходить по возможным адресам (раза два и сходил-то). А между тем, Лидия Михайловна (великий организатор) сделала блестящий ход: у Фанни Мироновны было две комнаты на Каменноостровском 26.28; с тех пор как она подарила государству коллекцию картин своего покойного мужа, она получала персональную пенсию, и это давало право на самоуплотнение (вторую комнату, вероятно, все равно бы отобрали). Лидия Михайловна устроила Нине прописку во второй комнате Фанни Мироновны, а затем обмен этой, якобы Нининой, комнаты на комнату холостого жильца в их собственной квартире.

Мы решили свадьбы никакой не устраивать, но и отъезда жильца не ждать — так большей частью тогда и поступали: начинать новую, общую жизнь с выпивки и «горько» казалось нецеломудренно и неловко. К ЗАГСу [141] вообще тогда было отношение как к пустой и немного смешной формальности. Мне как-то раз пришлось побывать в ЗАГСе Петроградского района (на Скороходовой): там же помещался народный суд, и мне было поручено отнести туда какую-то папину бумагу, в которой он признавал справедливость требования издательства о возврате аванса за неисполненный перевод — и я зашел в ЗАГС из любопытства, обнаружив там на стене большой цветной плакат с изображением бледной спирохеты, бациллы сифилиса. А Надя Фурсенко — вернее, уже Фиженко — даже записалась за свою подругу с ее женихом — подруга была занята на работе и попросила Надю сделать ей эту маленькую услугу.