Так называемая личная жизнь

- Я тоже запомнил, - сказал Лопатин. - Не одна ты тут в потолок смотрела...

Он пошутил, не поняв, что она собирается сказать ему что-то важное. А она, не заметив или не захотев заметить его шутки, повторила:

- Я ее очень хорошо запомнила. И пока вчера не заснула смотрела на нее и думала: неужели у нас дома все не могло быть иначе? Неужели правда так с самого начала и не могло быть иначе? - повторила она с тоской.

- Не знаю, - ответил ей Лопатин. - Как - иначе? Что под этим понимать? Если бы, например, я из-за своей близорукости записался в белобилетники и уехал не на войну, а в эвакуацию вместе с вами, - то твоя мама не ушла бы? Не знаю, может быть, и так. Во всяком случае, когда я собирал вещи, у меня мелькнуло в голове что-то похожее...

- Неужели ты уже тогда думал об этом? - прервала его Нина.

- Нет, думал я совсем о другом: сколько буду добираться до Минска. Но твоей маме стало плохо, она не поехала на вокзал, и у меня возникло дурное предчувствие. А кроме предчувствия, ничего не было.

- Ну, ты не мог иначе, но мама же, мама же могла иначе! Она же могла остаться в Москве!

- Остаться в Москве она не могла - во всяком случае, после пятнадцатого октября, когда всех жен у нас в редакции отправили в эвакуацию. Другое дело, что вы с ней могли бы оказаться в эвакуации в одном месте, а не в разных.

- А я, например, не жалею, что все так вышло, - с вызовом сказала Нина.

- Верю. Но кроме догадок, что могло и чего не могло быть, есть и другой способ размышлений о прошлом: что мы сделала правильно и что неправильно? Думаю, что твоя мама, уехав в эвакуацию отдельно от тебя, поступила неправильно. И это единственное, за что я ее осуждаю.

- А с тобой она поступила правильно, когда бросила тебя? Это, по-твоему, правильно?

- Я не хотел возвращаться к этому разговору, - сказал Лопатин. - Но раз уж заговорили, договорим до конца. Бросить можно ребенка, калеку, беспомощного старика. Человека, который здоров и находится в здравом уме и твердой памяти, не бросают - от него уходят. Иногда он этому пробует помешать, иногда - нет. Я не пробовал.

Он думал, что она спросит - почему? - но она не спросила, спросила другое:

- Ты сейчас не хотел бы, совсем не хотел бы, чтоб мама вернулась к тебе обратно?

- Нет, не хотел бы.

- А когда она только что ушла, когда ты меня вызвал летом к себе? Ты был такой печальный. Ты и тогда не хотел, чтобы она вернулась обратно? Ты мне тогда правду сказал, когда я тебя спрашивала?

- Правду. Веселого было мало. Но чтоб обратно - нет, и тогда не хотел.

- Я очень рада, - воскликнула она с поразившим его воодушевлением. - Я переживала за тебя, когда получала от нее письма, что у нее все хорошо! А ты никогда не писал мне этого. И мне было обидно за тебя, когда я думала, что у нее все хорошо, а ты в это время хочешь, чтобы она вернулась к тебе. Я несколько раз собиралась тебя спросить. Но как об этом - в письме? Верно?

- Верно. - Он подумал, что за эти два года и у него было такое, правда короткое, время, когда он мог бы написать, что у него все хорошо, но как написать об этом в письме дочери? Да и что понимать под словом "хорошо"? Дочь рада, что ты не унижен и уже не любишь женщину, которая перестала любить тебя, хотя эта женщина - ее мать. Но одно дело - хорошо одному, без ее матери, а другое дело - хорошо с женщиной, которой она не знает. Это совсем другое "хорошо", способное превратиться в испытание для ее собственной любви к тебе.

- Часто ли ты пишешь матери? - спросил Лопатин, насильственно обрывая непрошеные мысли, - проблемы, как отнесется его дочь к его счастью с другой женщиной, уже давно не существовало, не было ни проблемы, ни счастья, ни женщины... И бессмысленно возвращаться к несуществующему.

Дочь пожала плечами:

- Когда она мне пишет, я всегда отвечаю. В этом году она написала мне три письма, и я на все три сразу ответила. Она что, жаловалась тебе на меня?

- Один раз.

- На что?

- На то, что ты только отвечаешь на ее вопросы, а сама никогда ни о чем у нее не спросишь.

- А я ни о чем не хочу ее спрашивать.

- Почему?

- А потому, что я никогда бы не ушла от человека, который на войне. Никогда бы, ни за что бы не ушла! О чем же мне ее спрашивать? А ты: "Почему, почему?" - У нее дрогнули губы, но она не заплакала. Ей было обидно, что он ее не понял и вдруг - с этими письмами - оказался заодно с матерью, вдвоем против нее одной.

- Ладно, - сказал Лопатин и, вынув из кармана пиджака прочитанное в госпитале письмо Ксении, положил перед дочерью. - В конце концов, как отвечать тебе на письма твоей матери - твое дело. Но вот письмо, которое касается нас обоих, и, к отвечать на него, нам придется решать вместе. И как отвечать и как быть.

Она вынула письмо из конверта, развернула, начала читать, но, оторвавшись после первых же строчек, посмотрела в глаза отцу.

- А скажи, если б вот сейчас мама все бросила, что у нее там, и приехала к тебе, и попросила прощения, и обещала, что с этого дня все будет по-другому, - что бы ты сделал?

Лопатин не мог понять причины этого взрыва. Может быть, несмотря на всю внешнюю черствость, которую она проявляла матери, ей вдруг захотелось чуда? Или наоборот, еще не читая письма, она хотела заранее знать, что он не предаст ее представлений о нем своею внезапной слабостью?

- Плохо представляю в этой роли твою маму, еще хуже себя. Теперь я уже не мог бы жить вместе с ней. Думаю, что и она тоже. А тебе, значит, иногда еще приходит в голову соединить нас? Не стоит об этом думать. Никто из нас не станет счастливей. И ты тоже. Подумай лучше над тем, что в этом письме. И не бойся читать его, в нем просто дела, которые надо решать.

Она опустила глаза и стала читать письмо, а он смотрел на нее и думал, что, хотя еще не может отвыкнуть от чувства, что он большой, а она маленькая, все равно он обязан быть откровенным с ней. Иначе рано или поздно нарушится то, что ей сейчас всего дороже, - возможность без колебаний говорить ему все, что она думает.

И хотя того, о чем он должен ей сказать, уже не существует, все равно это как камень за пазухой. И от него надо избавиться.

- Прочла. Ну и что? - Нина засунула письмо в конверт, и в ее голосе Лопатину послышался какой-то еще непонятный ему вызов.