Конан Дойл

Перед рассветом 20 ноября двести танков пошли в атаку. «Движущиеся в полном молчании, они выглядели чудовищно в мрачном свете ранней зари; этого зрелища не сможет забыть ни один из тех, кто видел его». Артиллерия открыла огонь, сопровождая танки и пехоту огневым валом, авиация наносила удары по батареям, пехоте и штабам противника; немцы были в смятении и отступали, почти не пытаясь сопротивляться. За день англичане продвинулись на 10 километров (неслыханный успех), взяли в плен восемь тысяч немцев и захватили 100 орудий. Все бы замечательно, да вот беда – победитель оказался не готов к своей победе. Достигнутый успех необходимо тотчас развивать – а британцы, утомленные и не имевшие достаточных ресурсов, встали. За это время немцы закрепились на новых рубежах, подтянули свежие дивизии, и всё пошло как раньше – позиционная война. Дойл писал об этом, не скрывая своего разочарования. Но он был по-прежнему убежден: именно танки выиграют войну.

В ноябре итальянцы отступили к речке Пьяве (и доктор вспомнил свой сон); в декабре советское правительство заключило перемирие с Германией. Один союзник пропал, за ним другой – Румыния. Довольно тоскливо начинался 1918 год. Немцы, у которых были теперь развязаны руки на востоке, стали на западе наступать, чего они давно уже не делали. В марте в Пикардии они попытались отрезать британские войска от французских – казалось, вот-вот Париж будет взят, доктор Дойл был близок к отчаянию, но французы выстояли.

26 марта наконец-то было создано единое командование силами союзников; с марта же началось массовое прибытие во Францию американских войск. С апреля по июль германские войска провели целый ряд наступательных операций на территории Франции; в июле произошло второе крупное сражение на Марне – сперва немцам удалось продвинуться, но союзники нанесли контрудар и отбросили их за Эну. И вот наконец настал черный день для Германии: Амьен, 8 августа. Удар массы танков и действия авиации позволили англичанам одним броском вклиниться в оборону противника; в течение одного дня английские и французские войска продвинулись на глубину до 11 километров. Взяли много пленных и орудий, но не это было главным. Успех Амьенской операции был в общем-то локальным: ликвидировали угрозу Парижу. Но именно в ходе этой операции обнаружилось резкое падение боеспособности германской армии, и немецкие военные историки сами признали Амьен своим черным днем. Конан Дойл, человек весьма осведомленный и неплохо разбиравшийся в военной стратегии, понял: Германии – конец.

Летом доктор много ездил по своим спиритическим конференциям, выступал всюду: на юге Англии, затем в Центральной Англии, ближе к осени – в Ноттингеме и Лидсе. А в сентябре сэр Джозеф Кук, военно-морской министр Австралии, пригласил его посетить австралийский сектор передовой. Дойл писал, что именно австралийские части спасли Амьен в июле (военные историки так не считают); во всяком случае, он всегда австралийцам симпатизировал, находя их чем-то похожими на американцев. Да и вообще был рад любой возможности снова оказаться на линии фронта. С Куком должны были встретиться в Лондоне. Джин приехала проводить мужа. Она остановилась в отеле. Кингсли в это время находился в госпитале – долечивался. Он написал ей записку: «Я рад за отца, потому что знаю, что значит для него отправиться туда».

Как раз накануне поездки, 26 сентября, началось общее наступление союзных войск на всем фронте от Вердена до морского побережья. План союзного командования заключался в нанесении непрекращающихся ударов по сходящимся направлениям, с угрозой окружения противника, с целью не дать ему ни дня передышки. Как известно, план этот был успешно и быстро осуществлен – даже те, кто видел, как Германия катится к поражению, не ожидали, что это падение будет так стремительно. «Мне и в голову не приходило, – признавался Дойл, – что я увижу завершающее сражение этой войны».

Ехали вместе с Куком, с ним же ночевали в землянке и очень мерзли, потому что оба джентльмена, натягивая на себя по пяти одеял, недодумались постелить чего-нибудь на стылую землю, с ним же учились пользоваться противогазами. Австралийский участок фронта, куда прибыл Конан Дойл, находился на Сомме, напротив бельгийской границы, близ Пьеронна – старинной французской крепости. Австралийцы оказались по сравнению с европейцами неотесанны и грубы, но – «отменные солдаты». «У них была бесшабашная лихость, сдобренная хитростью, которые обеспечивали им особое место в рядах имперской армии». Младшие офицеры были сплошь только что произведены из рядовых, и доктор приводит текст докладной записки, которую ему показали: «Выйдя из укрытия, я наткнулся на фрица, и мы полезли за своими пушками, но он сдрейфил, а я его замочил».

Поездка была недолгой, всего четыре дня, но доктору удалось снова встретиться с Иннесом. Он был теперь бригадным генералом (низший генеральский чин, примерно соответствующий старому русскому «бригадир») королевской полевой артиллерии и состоял в ту осень помощником адъютанта при генерале Батлере в Третьем британском корпусе, располагавшемся в 10 милях левее австралийского участка фронта. По просьбе Дойла ему телеграфировали; Иннес пригласил брата к себе. Обедали вместе в офицерской столовой. Почти не говорили о назначенном на завтра наступлении. Офицеры за обедом предпочитали болтать о пустяках, и доктор эту светскую болтовню поддерживал, но потом робко спросил у брата, уместно ли это. Ему виделось в происходящем больше торжественности и красоты, чем кадровым военным. «Никогда не забуду возвращения назад, когда мы проехали ночью десять миль в беспросветной тьме, без единого проблеска света, кроме двух крошечных золотых точек, вспыхивавших вдали высоко в небе, словно автомобильные фары, внезапно перенесенные на небеса. Это были британские аэропланы, освещенные таким образом, чтобы отличать их от немецких хищников. Весь горизонт был на востоке залит желто-красным заревом от артиллерийского огня, а дальний гул артподготовки напоминал грохот валов Атлантического океана, разбивающихся о береговые скалы. <...> Этот канун Судного дня, когда должен был пасть последний оплот Германии, а самой ей предстояло пасть объектом возмездия, которое она так долго на себя навлекала, вызывал восхищение и ужас».

Наутро доктор увидел битву – из самых первых кресел партера. Его вместе с Куком и адъютантом Кука Лэтемом передали под присмотр австралийского офицера и нескольких солдат; на машине отправились на позицию у небольшой деревни Тампле. Еще не светало, но они припоздали к началу: две американские дивизии уже прорвали оборону противника, и теперь присоединившиеся к ним австралийцы двинули линию сражения вперед. Навстречу Дойлу и его спутникам уже ехали санитарные машины, нагруженные ранеными – «большинство из них курило с мрачной улыбкой». Провели первую партию пленных – человек пятьдесят. В тот день доктор Дойл жалости к ним – «едва плетущимся, презренным созданиям без капли благородства в чертах или осанке» – не испытывал.

Машину оставили за холмом и дальше пошли пешком – через ферму, где располагалась батарея противовоздушной обороны, – на равнину, к самой линии фронта. Миновав расположение тяжелой артиллерии, путники очутились посреди британской батареи – артиллеристы посмеялись, когда у гостей от грохота едва не лопнули барабанные перепонки. Одному молодому артиллеристу позволили проводить путников дальше на восток. Шли и шли, миновали полевой госпиталь. От линии Гинденбурга их отделяла примерно тысяча ярдов. Вокруг них время от времени рвались снаряды – свои и чужие. Увидев подбитый танк, молодой Вергилий предложил забраться на него. Это было круто, как сказали бы сейчас. «Там, внизу, прямо у нас под ногами, зияла брешь – здесь несколько часов назад была прорвана линия Гинденбурга. За нею, на серо-коричневом склоне, прямо у нас на глазах даже и сейчас еще разворачивалась часть той великой битвы, в которой дети света загоняли в землю силы тьмы». Воочию видеть Армагеддон – да, не всякому так везет.

Слезли с танка и пошли дальше на восток. Прошли еще одну деревню, оставленную немцами. Все было окутано дымом, «как в преисподней». Немцы, прижатые к стене, вдруг начали артобстрел, и путешественники наконец поняли, что забрались слишком далеко. «Если кто-то скажет, что он любит не по велению долга находиться под прицельным орудийным огнем, я не поверю». На обратном пути встречали все тех же – артиллеристов, бойцов ПВО. Как ни удивительно, обнаружили в целости свою машину. И тут совсем рядом раздался взрыв – и они увидели сцену, в которой не было ничего величественного, а только. «На дороге лежала груда искалеченных лошадей с ходящими ходуном шеями. Рядом с нею, удаляясь прочь, ковылял человек, у которого оторвало руку и кровь хлестала из его закатанного рукава. Он кружился, поддерживая приподнятую болтающуюся руку, как собака поджимает ушибленную лапу. Рядом с лошадьми лежало развороченное тело человека, залитого с головы до пят багряной кровью, сквозь маску которой уставились вверх два огромных остекленевших глаза». Это как будто не Конан Дойлом написано – а, скажем, Амброзом Бирсом или Эдгаром По. Подобные строки можно еще найти у Дойла на тех страницах, где он описывает, например, свой госпиталь в умирающем от жажды Блумфонтейне и людей, падающих от усталости среди нечистот. Лишь настоящий ад вызывает настоящий ужас. Торжественному и величественному там места нет.