В русских и французских тюрьмах (современная орфография)

Здесь «политических» держат нередко по два, по три года, в ожидании решение различных тайных коммиссий, которые могут отдать их под суд или же просто выслать в Сибирь «административным порядком», без всякого суда.

Трубецкой бастион, в котором мне пришлось провести более двух лет, не облечен более той тайной, которая его покрывала в 1873 году, когда он впервые был сделан домом предварительного заключение для политических. Семьдесят две камеры, в которых содержатся арестанты, занимают два этажа редута, пятиугольного здание с двором внутри; один из фасов этого здание занят квартирой заведующего бастионом и караульной комнатой. Камеры бастиона довольно обширны, каждая из них представляет из себя каземат со сводами, предназначающийся для помещение большого крепостного орудия. Каждая имеет одинадцать шагов (около 25 фут.) по диагонали, так что я мог ежедневно совершать семиверстную прогулку в моей камере, пока мои силы не были окончательно подорваны долгим заключением.

Света в них очень мало. Амбразура, заменяющая окно, почти тех же размеров, как окна обыкновенных тюрем. Но камеры помещены во внутренней части бастиона (т.е. в редуте) и окна выходят на высокие бастионные стены, находящиеся от них на расстоянии 15-20 фут. Кроме того, стены редута, долженствующие противустоять ядрам, имеют почти пять футов толщины, и доступ света еще более преграждается двойными рамами с мелким переплетом и железной решеткой. Да и петербургское небо, как известно, не отличается ясностью. Камеры темны [16], – но все-таки в одной из них – правда, самой светлой во всем здании, – я написал два тома моей работы о ледниковом периоде и, пользуясь ясными летними днями, чертил карты, приложенные к этой работе. Нижний этаж очень темен, даже летом. Наружная стена задерживает весь свет и я помню, что, даже в ясные дни, было довольно затруднительно писать; в сущности заниматься работой можно было лишь тогда, когда солнечные лучи были отражаемы верхними частями обеих стен. Оба этажа всего северного фасада очень темны.

Пол в камерах покрыт крашеным войлоком; стены устроены особенным образом – они двойные; самые стены также покрыты войлоком, но на расстоянии около 5 дюймов устроена проволочная сетка, покрытая толстым полотном и оклеенная сверху желтой бумагой. Эта махинация придумана с целью – помешать узникам разговаривать с соседями по камере, путем постукиваний по стене. В этих обитых войлоком камерах господствует гробовая тишина. Я знаю другие тюрьмы; в них внешняя жизнь и жизнь самой тюрьмы доходит до слуха заключенного тысячами разнообразных звуков, отрывками фраз и слов, случайно долетающих до него; там все же чувствуешь себя частицей чего-то живущего. Крепость же – настоящая могила. До вас не долетает ни единый звук, за исключением шагов часового, подкрадывающегося, как охотник, от одной двери к другой, чтобы заглянуть в дверные окошечки, которые мы называли «иудами». В сущности, вы никогда не бываете один, постоянно чувствуя наблюдающий глаз – и в тоже время вы все-таки в полном одиночестве. Если вы попробуете заговорить с надзирателем, приносящим вам платье для прогулки на тюремном дворе, если спросите его даже о погоде, вы не получаете никакого ответа. Единственное человеческое существо, с которым я обменивался каждое утро несколькими словами, был полковник, приходивший записывать несложные покупки, которые нужно было сделать, как напр., табак, бумагу и пр. Но он никогда не осмеливался вступить в разговор со мною, зная что за ним самим наблюдает надзиратель. Абсолютная тишина нарушается лишь перезвоном крепостных часов, которые каждую четверть часа вызванивают «Господи помилуй», каждый час – «Коль славен наш Господь в Сионе», и, в довершение, каждые двенадцать часов – «Боже, царя храни». Какофоние, производимая колоколами, постоянно меняющими тон при резких переменах температуры, поистине – ужасна, и неудивительно, что нервные люди считают этот перезвон одной из мучительнейших сторон заключение в крепости.

Камеры отапливаются из коридора при помощи больших печей и температура всегда бывает очень высокой, очевидно с целью предотвратить появление сырости на стенах. Для поддержание подобной температуры, печи закрываются преждевременно, когда угли еще не успевают хорошо прогореть и, благодаря этому, узники нередко страдают от сильных угаров. Как большинство россиен, я привык к довольно высокой комнатной температуре, но и я не мог примириться с такой жарой, а еще менее – с угаром и, лишь после долгой борьбы, я добился, чтобы мою печку закрывали позднее. Меня предупреждали, что в таком случае мои стены отсыреют, и, действительно, вскоре углы свода покрылись влагой, а обои на внешней стене отмокли, как будто их постоянно поливали водой. Но, так как мне приходилось выбирать между отсыревшими стенами и температурой бани, – я предпочел первое, хотя за это пришлось поплатиться легочной болезнью и ревматизмом. Позднее мне пришлось узнать, что некоторые из моих друзей, сидевших в том же бастионе, были твердо убеждены в том, что их камеры каким-то образом наполняли удушливыми ядовитыми газами. Этот слух пользовался широким распространением и даже дошел до сведение иностранцев, живших в Петербурге; слух этот тем более замечателен, что не было жалоб на попытки отравление каким-либо другим путем, напр., при помощи пищи. Мне кажется, что сказанное мною выше объясняет происхождение этого слуха: для того, чтобы держать печи накаленными в течение суток, их закрывали очень рано и узникам приходилось каждый день задыхаться от угара. Лишь этим я могу объяснить припадки удушья, от которых мне приходилось страдать почти каждый день, и за которыми обыкновенно следовало полное изнеможение и общая слабость. Я избавился от этих припадков, когда добился, чтобы у меня совсем не открывали душника.

Когда комендантом крепости был генерал Корсаков, пища, в общем, была хорошего качества; не отличаясь особенной питательностью, она была хорошо приготовлена; позднее она сильно ухудшилась. Никакой провизии извне не допускали, нельзя было приносить даже фруктов; исключение делалось только для колачей, которые подаются сострадательными купцами арестантам на Рождество и на Пасху, согласно старинному русскому обычаю, до сих пор еще сохранившемуся. Наши родные могли приносить нам только книги. Тем из заключенных, у которых не было родных, приходилось довольствоваться многократным перечитыванием однех и тех же книг из крепостной библиотеки, в которой находились разрозненные томы, оставленные нам в наследие несколькими поколениеми заключенных, начиная с 1826 года. Пользование свежим воздухом было доведено до возможного минимума. В течение первых шести месяцев моего заключение, я пользовался 30-40 минутной прогулкою каждый день; но позднее, когда число заключенных в нашем бастионе возрасло почти до 60 человек, в виду того, что для прогулок был отведен лишь один тюремный двор и сумерки зимой под 60° широты наступают уже в 4 часа вечера, нам давали лишь 20 минут на прогулку через день летом и дважды в неделю зимою. Нужно прибавить, что благодаря тяжелым аммиачным парам, выходившим из трубы монетного двора, возвышающейся над нашим двориком, и падавшим в него при восточном ветре, – воздух бывал иногда совершенно отравлен. Я не мог тогда переносить постоянного кашля солдат, которым целый день приходилось вдыхать этот ядовитый дым, и обыкновенно просил, чтобы меня увели обратно в мою камеру.

Но все эти неудобства были мелочными в наших глазах и никто из нас не придавал им особенного значение. Все мы прекрасно сознавали, что от тюрьмы нельзя ожидать многаго и что русское правительство никогда не проявляло нежности к тем, кто пытался свергнуть его железное иго. Больше того, мы знали что Трубецкой бастион это – дворец, да, дворец, по сравнению с теми тюрьмами, в которых ежегодно томятся сотни тысяч наших соотечественников, подвергаясь тем ужасам, о которых я писал выше.

Короче говоря, материальные условия заключение в Трубецком бастионе не были особенно плохи, хотя в общем, конечно, они были достаточны суровы. Не должно забывать, что, по меньшей мере, половина сидевших в крепости попали туда просто по доносу какого-нибудь шпиона, или за знакомство с революционерами; не должно забывать также и того обстоятельства, что значительная их часть, пробыв в заключении 2-3 года, не бывали даже предаваемы суду, а если и попадали под суд, то бывали оправдываемы (как, напр., в процессе 193-х) и вслед за тем высылались «административным порядком» в Сибирь или в какую-либо деревушку на берегах Ледовитого Океана. Следствие ведется втайне и никому не известно, сколько времени оно займет; не известно – какие законы будут применены: – общегражданские или законы военного времени, и что ожидает заключенного; его могут оправдать, но могут и повесить. Защитник не допускается во время следствия; запрещается даже разговор или переписка с родными об обстоятельствах, поведших к аресту. В течение всего безконечно длинного периода следствия узникам не дают никакой работы. Перо, чернила и карандаш строго воспрещены в стенах бастиона; для писанья дают только грифельную доску, – и когда совет Географического Общества хлопотал о разрешении мне окончить одну научную работу, его пришлось добывать у самого императора. Особенно тяжело отзывается эта, тянущаяся иногда годами, вынужденная бездеятельность на рабочих и крестьянах, которые не могут читать по целым дням: вследствие этой причины наблюдается большой процент психических заболеваний. В западно-европейских тюрьмах, двухлетнее-трехлетнее одиночное заключение считается серьезным испытанием, могущим повести к безумию. Но в Европе арестант занимается какой-либо ручной работой в своей камере; ему не только разрешается читать и писать, но ему дают все необходимые инструменты для выполнение какой-нибудь работы. Его жизнь не сводится исключительно к деятельности одного воображение; его тело, его мускулы также бывают заняты. И все же компетентные наблюдатели принуждены, путем горького опыта, убедиться в том, что двухлетний-трехлетний период одиночного заключение черезчур опасен. В Трубецком бастионе чтение было единственным разрешенным занятием; но даже чтение не дозволялось приговоренным к заключению в Алексеевском равелине.