Нора Галь: Воспоминания. Статьи. Стихи. Письма. Библиография.

        Что до рукописей своих книг, то мама вообще любила давать их друзьям, выслушивала замечания и многое учитывала. Но никто так не погружался в ее рукописи с головой и никто не принимал их так близко к сердцу, как Н.Я. Она помнила все обстоятельства, упоминаемые в маминых книгах, лучше ее самой и нередко указывала ей на какое-нибудь несоответствие во времени или в пространстве. Более того, мама обсуждала с ней и сюжетные ходы и развитие характеров персонажей – так повелось с юности: мама была поначалу учительницей и только начинала писать статьи, когда Н.Я. была уже сложившимся литератором. И мама, естественно, советовалась с более опытной Н.Я. и показывала ей все, что писала.

        Мама умерла, когда мне было 23 года, утром 7 августа 1965 года у нас с Галей на руках. Мама болела долго и тяжело. Последние полтора года маминой жизни ее не печатали из-за ее записи процесса Бродского, которая широко распространилась и попала на Запад. Но когда мама заболела, что-то сдвинулось, и Детгиз предложил переиздать мамину трилогию. Книгу надо было подготовить к печати, в частности, сократить объем. Что-то мама успела сделать сама, а потом, когда больше уже работать не могла, поручила Н.Я. делать оставшееся: вносить сокращения, держать корректуру (тут и я включалась – через день, когда было не мое, а Галино дежурство с мамой). Все надеялись, что мама успеет увидеть книгу. Но – не удалось. Наступило 7-е августа. Первыми (как и всегда потом, когда что-то нас ударяло) пришли Раиса Ефимовна Облонская и Н.Я. и забрали меня из дому. Н.Я. сказала: «Саша, ведь надо сдавать мамину рукопись в издательство – объем огромный, сроков нам никто не перенесет – пойдем ко мне считывать». Я плохо понимала, куда я иду и зачем, но пошла. И часа два мы действительно работали, а потом я уже пошла домой.

        Почему же Н.Я. считала нужным, чтоб я в такой страшный момент сидела с ней над рукописью? Я думаю, потому, что она всегда спасалась работой (она сама часто об этом говорила) и думала, что и меня спасет работа. Но я не обладаю такой стальной выдержкой и мужеством, какими обладала она. Меня не работа спасает, а дружеское участие и поддержка. Так вот это я и получила в полной мере от Н.Я. И не рассыпалась (а теперь понимаю, что была к этому близка) и смогла перенести все, что меня ждало, – в первую очередь благодаря Н.Я., которая в решающую минуту окунула меня в спасительную атмосферу знакомой наизусть маминой речи и привычной с детства нашей с ней работы.

        Авторитет Н.Я. как переводчика в нашей семье был очень высок. Говорилось, например, что Драйзера можно читать только благодаря ее переводу. Вообще-то мне случалось уже во «взрослом» возрасте слышать по адресу Н.Я. упреки, что, мол, зачем же улучшать тексты при переводе. Я как-то задала этот вопрос Н.Я., и она сурово мне ответила: «А я не умею плохо писать по-русски». К счастью, со временем Н.Я. могла позволить себе брать для перевода только те вещи, которые ей нравились.

        Что касается Драйзера, то нельзя, говоря о переводах Н.Я., не упомянуть об «Американской трагедии». Ее переиздавали несчитанное число раз: чуть не каждый год, да еще в нескольких местах. К каждому переизданию Н.Я. что-то поправляла, времени на это уходило много: толстый был роман. Вначале грех было обижаться: «Американка», как называла Н.Я. роман, честно ее кормила. Но в последние лет двадцать Н.Я. с каждым новым переизданием все более сердилась: «Переиздали бы лучше „Пересмешника“ [32]!»

        «Американка» откликнулась даже, когда Н.Я. уже не было в живых. Эдда захотела заказать портрет Н.Я. – по фотографии. Звонит одному художнику, другому: «Пожалуйста... Нора Галь... переводчица... может, знаете...» Отзываются: «Конечно, Экзюпери...» – но делать не берутся. Последний звонок: «Нора Галь... может, слышали...» В ответ молчание. И тут – мистика – Эдда почему-то упоминает не «Маленького принца», а давнюю, нелюбимую работу: Драйзер, «Американская трагедия»... Вдруг художник как закричит: «Американская трагедия? Да она мне жизнь спасла!» Оказывается, в юности служил он в армии, стоял на посту и, хоть и не положено, читал книгу. «Американскую трагедию». Вдруг кто-то идет – он сразу книгу за пазуху. И кричит: «Стой!» А человек не слушает и идет прямо на него: выхватил нож и пырнул в грудь. Если бы не «Американская трагедия» за пазухой, не быть бы солдату в живых. Как я уже говорила, роман был толстый. Словом, художник немедленно согласился нарисовать портрет. Я видела: хороший портрет получился [33].

        О драматической истории своего самого знаменитого перевода Н.Я. рассказала сама в статьях и письмах. Хочу только добавить, что когда в 1959 году Ирина Игнатьевна Муравьева [34], удивительный человек и тонкий литератор, принесла к нам в дом никому тогда неведомого «Маленького принца» и перевела его вслух, с листа (Н.Я. жила в те дни у нас в доме, но была нездорова и к гостям не вышла, так что чудом только она с «Маленьким принцем» не разминулась!), впечатление было оглушительное, все с жаром обсуждали эту книжку – но и разговору такого не было, что надо ее немедленно переводить и публиковать. Это казалось абсолютно нереальным, несмотря на полную аполитичность сказки (а может быть, именно поэтому?). И лишь когда Н.Я. прочла «Принца», сказала, что переведет его «для друзей», перевела, и книжка наконец зажила по-русски, решили все же попытаться ее опубликовать. Тут-то мама и включилась и начала ходить с рукописью по редакциям. И ушло на эти хождения не меньше года. А ведь на дворе была оттепель...

        Расскажу о том, как Н.Я. помогала мне работать над моим собственным переводом. Я переводила американскую книгу для детей – о языке [35]. Это был мой первый опыт перевода не «внутреннего», а для печати, и не научного, а популярного. Я чувствовала себя скованно, не знала, что я могу себе позволить, а что нет. Почти сразу же стала в тупик перед фразой «Words bring you together». Слова сводят вас? Слова объединяют вас? Скучно как-то. И Н.Я. сказала: «А почему бы не написать „Слова – как ниточка между вами“?» А что, разве можно такое своеволие? Можно, оказывается. Ну, тут мне сильно полегчало.

        Трудности у меня были, в основном, такого рода: переводишь единственно возможным, казалось бы, путем, и вдруг возникает лишний смысл, или, скажем, лишнее созвучие. Жертвовать ничем не хочется. Что делать? И вот это было потрясающе: казалось, нет больше вариантов, и вдруг Н.Я. выдает пачками: один, другой, третий. Ни разу она не задумалась надолго: все «кандидатуры» были у нее под рукой. И не какие-нибудь вынужденные, вымученные, а одна другой лучше. Н.Я. рассказывала, что и ей иногда хочется найти какие-то слова кроме тех, что сразу приходят на ум. Но никогда, ни разу не помогли ей словари синонимов: все, что было там, она уже давно в голове провернула. А вот найти (и не один!) синоним, которого в словарях нет, – пожалуйста! Этому я сама была свидетелем многажды. И не только лексический материал был у нее под рукой, но и все многообразие синтаксиса: какие она хитрые иногда предлагала варианты – уму непостижимо! И главное – мгновенно. Я не всегда принимала ее предложения – помню, отказалась от варианта «разъять слово на части», – но впечатлена была всегда: мгновенностью реакции и числом предложенных (превосходных!) вариантов.

        Тем, кто знал Н.Я. не слишком хорошо, могло бы показаться, что она вся как на ладони: аскетичная женщина, полностью погруженная в работу. Но не так все было просто.

        Аскетичность? Да, Н.Я. говорила, что ее раздражает необходимость отрываться от работы на еду. «Вот, – говорила она, приводя меня своей идеей в ужас, – если бы изобрели такую таблетку: съешь ее, и не надо ни завтракать, ни обедать, ни ужинать!» Тем не менее, близкие знают, что вовсе не была она так уж безразлична к тому, как приготовлена еда в ее доме. И были у нее свои кулинарные предпочтения: скажем, очень она любила шоколадно-вафельный торт.