Антология публикаций в журнале "Зеркало" 1999-2012 (СИ)

Для уравновешивания Бога и дьявола в своей душе Андреев, наверное, и заключил союз с Аллой Александровной, несомненно, во многом представительницей сил ада, которые группировались при ней всегда и при помощи которых она и создала посмертный храм-памятник Даниилу Андрееву, сделав его модным бульварным писателем. Многие пишут мемуары о своих знакомых по принципу “Лев Толстой и я”. Ко мне это не относится ввиду моего крайнего эгоцентризма, и я достаточно занят собственными довольно болезненными реакциями на окружающее, чтобы всерьез к кому-либо относиться, кроме собственной душевной клоаки, где, впрочем, я иногда выращиваю довольно красивые, но ядовитые цветочки и поганки. Просто я постоянно чувствую присутствие Андреева в старом срубе нашей дачи, обстроенной мною каменными сооружениями, и в нашем саду, где мало что изменилось с довоенных лет и шестидесятых годов. Я долго жил в одном довольно загаженном барском особняке в Пензе, и ко мне постоянно приходила и наяву и во сне одна стареющая брюнетка с еще молодой беспокойной фигурой и старыми, жилистыми, в вздутых венах руками в перстнях, с очень острыми опасными ногтями. Потом я узнал, что она повесилась именно в этой комнате, где я ночевал, из-за того, что чекисты убили последовательно ее мужа, его брата, с которым она стала потом жить, а потом и единственного восемнадцатилетнего сына.

Так в чем же все-таки тайна Даниила Андреева и его притягательность? Две главные причины все объясняют. Это цельность личности Андреева и то, что он в свое время очень последовательно выпал из современной ему системы – политической, государственной, духовной, религиозной, семейной, сексуальной и т.д. Я сам человек совершенно не цельный, я человек декаданса, модернист, сюрреалист, изобретатель магического символизма, – в общем, черт знает кто, но только не гомосексуалист. Целен я только в одном – в ненависти ко всему, что превратило в двадцатом веке человека в двуногое животное – раба государства и сильных мира сего. Да, в ненависти и неприятии я целен. И я завидую стройному душевному устройству Андреева. Я хотел бы быть цельным человеком и работать не только на свои самые различные комплексы, фобии и мании, но и на понятное и близкое мне государство и на свою страну, чью ландшафтную плоть я так люблю и так неплохо знаю. А в жизни ведь бывает часто совсем по-другому: у тебя любовница с упоительным, страстным и нежным телом, чувственным и отзывчивым, как скрипка Гварнери, а слова она испускает из себя только матерные и ужасно при этом рыгает вчерашним пивом и мерзкой ржавой селедкой из кабака под гостиничным номером, где ты с нею ночуешь. И с Россией, которая тоже обязательно страстная и желанная до жути, до болей во всем теле баба, тоже так происходит. Страшная, жуткая неслиянность души и тела, плоти и духа, желаний и реализации – все это каждодневная русская трагедия, и все мы – последние носители комплекса русских идей, ее жертвы и паладины. При большевиках служить власти было стыдно, а при их преемниках – противно. При большевиках православный диссидент Огурцов был арестован в Свердловске по доносу комсомольского секретаря Бурбулиса, автора и инициатора Беловежья, узнав о котором, Горбачев закричал: “Это все штучки Бурбулиса!” Теперь Бурбулис в своем центре “Стратегия” разрабатывает планы увековечивания нынешнего клептократического режима.

Хорошие книги порождает обычно жизнь во всей ее сложности, плюс родовая память. Повоевал артиллерийский поручик Толстой – и написал и Севастопольскую эпопею, и “Войну и мир”, помучился с толстой живородящей тупой женою – и написал “Анну Каренину” и “Крейцерову сонату”. Повоевал Лермонтов в Чечне – и написал “Героя нашего времени”, полечил Чехов русских темнецов – и написал “В овраге” и множество других ужасных рассказов. А бывают книги-предчувствия, как творчество Кафки, у которого немцы потом сожгли всю родню и друзей. А теперь пишут книги из книг, книги родят книги. Немудр Андреев, но он целен, как был целен его предшественник по лирическому жанру Надсон, а ранее Апухтин, тоже оба невеликие литераторы. Почему в СССР все вдруг в шестидесятые набросились на Хэмингуэя – он был целен: что думал – то и писал, а когда посадил печень от пьянства, то застрелился.

Проза делится на два типа – на писание через себя и на истории болезней пациентов. Бывает так, что столько видишь и слушаешь предсмертных исповедей, что начинаешь записывать, и возникают рассказы Чехова, и книги Вересаева, и маленькая хорошая ранняя проза Булгакова “Записки врача” – морфиниста. Теперь же очень многие книги возникают на материале других авторов – плюс переживания нового писателя. И как-то стыдно читать и слушать – хороший платоновский по стилю роман или книгу в стиле Ювачева-Хармса и т. д. Чехов писал, что каждый писатель должен, как собака, лаять своим голосом, не думая о том, маленький ты песик или бульдог. Андреев бродил, как голодный юрод, по сталинской Москве – посещал своих друзей и написал роман. Ездил на природу в брянские леса и писал там стихи. Читал русскую историю и высказывал свои суждения о ней в поэтической форме. Все это было вполне естественно, чуть наивно и цельно. Старый Чуковский, перебирая его стихи, все искал, по его словам, “подленьких”, чтобы разбавить андреевский лирический массив, и не нашел. Все, что говорил Даниил Леонидович, шло от его сердца, без всякой оглядки, и не было рассчитано на аудиторию. В условиях подпевальной совдепии это было уникально. Тот же Есенин был псевдопростачком. В Царском Селе он перед царем прикидывался одним, в кафе “Стойло пегаса” – совсем другим, когда ходил с чекисткой Галей Бениславской подглядывать на Лубянку, как расстреливают контриков, – третьим. Да и его наставник – педик и старовер Клюев учил его совсем не простоте, недаром он долго метил на место “старца” Григория Распутина. И эпигонство поздним символистам у Андреева было естественным – он такую поэзию только и слышал с детства.

Я общаюсь с массой людей, так как ближе к старости занялся общественно-религиозной деятельностью: создаю приходы, общины, работаю в самоуправлении, и вижу очень мало естественных людей. На всех надеты личины, и все прячут свои подлинные мысли и не хотят раскрываться. Я знаю, что моя религиозно-общественная деятельность почти что бессмысленна, но, тем не менее, я работаю с людьми, разъясняя им их рабское состояние. Подавляющее большинство населения всех возрастов, от двадцати до ста лет, ждет реставрации социализма или чего-то в таком же духе, и очень мало кто думает о подавленной большевиками недолгой русской демократии. А немногочисленные оппозиционеры настроены экстремистски. Но все они тоскуют о цельных, нераздвоенных и нерастроенных личностях. И им интересен Андреев, ибо они понимают, что он писал то, что думал, и, поняв это, они тянутся за его немудреной и чистой лирой.

Почему сегодня нет ни одного романа, где просто или непросто, но узнаваемо написано о том, что пережили мы все за эти дестилетия? Разве нет талантливых людей? Разве нет литературного языка? И того и другого в избытке, но нет смелости писать о чудовищном рабстве и страхе, в котором мы все жили и продолжаем жить по сей день. А на месте голой и страшной правды появляются всякие кыси вроде развязной талантливой бабы с мокрыми глазами гиены Татьяны Толстой, подъедающей литературную падаль на всех перекрестках, сорокинщина и мамлеевщина со всем арсеналом прозекторской и искренний хрен собачий Эдичка, сын рядового “честного чекиста”, пишущий о влагалищах своих баб. А о Пелевине я говорить вообще не могу – это для любителей травки. Эти любое дерьмо мифологизируют. Очень страшная и пугающая картина получается. Нужна новая “Шинель” и “Портрет” Гоголя, но на новом материале, чтобы наконец развязать засунутые от страха в задницу языки и выработать новый стиль. А исправление стиля – это исправление мышления, сказал когда-то Ницше. На сегодня живые романы о подлинной России заменяют выходящие периодически интересные и отчасти правдивые мемуары, где авторы ограничены тем, что пока живы сами и не до конца умерли описываемые ими.