Избранное

…Вспоминаю тебя с фотоаппаратом. Сколько снимков. Сколько негативов! Ты их, наверное, никогда не напечатаешь все.

Вспоминаю тебя на Чистом.

— Гока, остановись и погляди на облака над озером!

Вспоминаю тебя на бекасиных болотах.

— Гока, ты видишь, кочка похожа на Голову из «Руслана и Людмилы»?

А твое обучение Эры! Ты научил меня понимать охоту. Благодаря тебе я полюбил родную природу… Если б можно было вернуть прожитое!

Предложи мне кто-нибудь одну весну с тобой и после нее — ничего, я соглашусь. Только бы одну весну. Ты и я… все перечувствовать, и можно уйти. Апрель. Ты и я…

А сейчас огромный город, поражающий своей красотой, творениями Растрелли, но все-таки давящий камнем, бетоном, асфальтом…

Я иногда захожу в охотничьи магазины. Слушаю разговоры охотников…

У меня усилились боли в голове. Часто я очень плохо вижу.

Желаю тебе бодрости и здоровья.

Твой сын Игорь.

P. S. Да, ты помнишь, я писал тебе о разведчике Маскаеве? Он жив! Я читал о нем в газете. Хочу написать ему.

А еще, знаешь… Переслали мне последнюю записку Нади. Последнюю перед отъездом в школу радистов. Всего девять слов. «Князь Игорь, родной! Я всегда-всегда любила тебя! Журавлик». Вот так — мы все в эти годы любили, но, значит, любили и нас… Журавлик, Журавлик…

9 ноября 46-го

Давно не писал…

Не знаю, с чего начать тебе это письмо, папа.

Нынешней весной два месяца отлежал в госпитале. Опять открывалась рана. Да еще, говорят, спятил…

Прошел медкомиссию, признали негодным к военной службе.

В конце июня был четыре дня в Тамбове.

28 августа демобилизован.

Теперь я не у дел.

С 9 по 30 сентября был в Тамбове.

Что написать о нем? Вторая Эра стала большая. Красивый щенок, складываются красивые формы. Но что из нее будет, трудно сказать. С ней некому заниматься.

Павел Иванович, видимо, писал тебе, что охоты были бедны. Брал и я в руки «Александра Петровича» — не тот он стал, запущен. Да и я не тот стал…

И все же, наслушавшись разговоров о «нету дичи», без надежды пошел я 12 сентября на лесные озера. И правда, утки было мало. Первый же поднятый чирок был бит. И недалеко, шагах в пятнадцати, но я не нашел его. Больше не в кого было выстрелить.

На вечерней заре налетела стайка чирят. Выбил трех.

Затем налетели три материка. Взял одного. Это было над Карасевом. Вот и вся охота.

Следующий весь день пролежал дома. Сказалось, наверное, напряжение стрельбы. Сильно болела голова. Глаза запеленало. В полдень уснул. И снится — вроде в бою, на меня прет немец, вскидываю не автомат, а ружье почему-то и вместо врага своего вижу перед стволом… себя. Понимаешь, сам в себя стреляю. И просыпаюсь. Сердце как не выскочит…

Слишком часто донимает меня все это. Дня два не находил себе места.

22-го рано снова пришел в лес. Первым прошел осиновые полоски. Ничего нет. Около узкоколейки поднялся вне выстрела один долгоносик. Позже поднялся еще один и улетел.

Взбираясь выше по узкоколейке, увидел трех тетеревов на соснах. Подходил осторожно и прозевал вальдшнепа. И тетерева не подпустили. В круглом осиннике был один вальдшнеп. Взял его дуплетом.

В сухом осиновом болоте нет ни грибов, ни вальдшнепов. Около него, в березняке, поднялся вальдшнеп и пошел на угон. Конечно, упал. Взял я его и пошел к широкой просеке.

Стреляют в лесу мало. Кому стрелять?.. Случайно я встретил на улице одноклассницу. Надину подругу. Помнишь, когда я лежал с воспалением легких, в восьмом классе, меня проведывала смешливая веснушчатая девчонка?.. Она рассказала. Из ребят нашего класса пока живы я и еще один парень. Одиннадцати хлопцев — они все были старше нас на год — нет. Кто — под Сталинградом, кто — на Курской… А кто — неизвестно где…

Я вспомнил в лесу про ребят и пошел домой. Один вышел к узкоколейке. Чувствовал себя плохо.

Вечером выступал в своей школе. Попросила Нина Тимофеевна, бывшая наша классная руководительница. Ты ее должен помнить — она преподавала литературу и русский язык, высокая белокурая женщина, у нее своеобразная манера ходить — немножко вытягивать шею в такт шагам… Сдала она. Виски засеребрились. Муж ее (помнишь летчика при последнем до войны отстреле лосей?) был сбит, тяжело ранен и умер в госпитале.

Знаешь, мне показалось, что я почувствовал ровесницу в Нине Тимофеевне. И она вела себя со мной, как с равным… В глазах школьников я был, конечно, герой, они долго не отпускали меня. Видел бы ты ребят!.. Я узнавал в них недавнего себя, наивного и чистого. И думал: хорошо, что мы в школе именно такие — наивные и чистые. И знал, предельно ясно знал, что так надо — я попаду на фронт.

29-го собирался с Павлом Ивановичем снова на охоту. Зашел к нему в 6 утра. Но он не пошел. Был дождь. Я все же решил идти.

Это последняя охота.

Назавтра надо было уезжать.

В Ленинграде мне рекомендовали одного крупного врача. Надеюсь, он установит точный диагноз и поможет.

Вот еще найти бы такую работу, чтоб было побольше свободного времени! Устроюсь и начну писать. Кажется, пора начинать.

Словом, на сей раз мне хотелось поскорее уехать…

Дождь сыпал беспощадно. Я обошел все лучшие места. Но ничего не поднял. Вымок до нитки. Дай, думаю, спущусь в низа, меньше вымокну.

Прошел просекой на Тулиновские бугры. Иду тихонько, и вот впереди, шагах в двадцати, на просеку выходит лось, огромный рогач концов на восемь.

Я оторопел и остановился. Долго так стояли — смотрели друг на друга. Он как ручной. Потом я крикнул, махнул рукой, и он пошел вдоль просеки, положив рога на спину. У меня было такое радостное состояние, как будто я встретил хорошего человека.

Спускаясь с бугров, оврагом, на краю его поднял неожиданно вальдшнепа. Правым мажу, но левым поправился и далеко уже достал. Через несколько шагов со дна оврага поднимается еще один и не успевает пролететь и двух шагов…

Вышел из лесу, миновал Ченки, и вот — Канава. Ее не узнать. Задичала. Сразу же поднялась курочка. Сгоряча убил. Бекас начал попадаться только в самом углу Канавы. Поднял штук двенадцать, пять убил. С этим вернулся домой.

Половину добычи оставил маме и Глебу. Есть ведь нечего. Они перебиваются с воды на картошку. Да и картошки не достать. А половину отдал Настасье Прохоровне. Помнишь, в глубине двора живет, во флигеле? Муж ее погиб на войне. А она одна с четырьмя детишками мал мала меньше. Слесарит на заводе.

А вообще, только на нашей улице — сколько не вернется с войны!.. А сколько таких улиц в России!..

Ты знаешь, маме уже многие говорили, что она счастливая. Тем, что мы с тобой живы. И я чувствую себя виноватым. Хотя в чем же я виноват?..

За все охоты я доволен собой. Но после тяжко себя чувствовал. Знаешь, после войны я, наверное, не смогу охотиться, не смогу стрелять в живое… И еще одно. Все время неотступно перед глазами вы и Эра. Даже страшно — вдруг мелькнет рядом видение… Вижу и мальчика Гоку, он навсегда остается здесь…

А меня 30 сентября поезд помчал на Север.

Во мне как будто все умерло. Даже письма серьезно не могу написать. Пишу в перерывах между головными болями. А перерывы все реже и реже, ни к чему не годен… Зачем и кому такой я нужен?..

Вернувшись в Ленинград, написал рапорт с просьбой отправить на фронт. Потом еще один.

Наконец прошел медкомиссию. Вернее уговорил одного друга пройти за меня. Все сошло удачно.

И вот снова на фронт! Кончать войну.

Говорят, надо бы мне оперировать правый глаз. Оказывается, в нем есть тоже осколки, к они грозят слепотой. Когда — никто не знает. Через полгода, через год. Значит, опять каменный дом, халаты, уколы… Скажу тебе правду — думал о том, что надо вовремя уйти. Чтобы не быть людям в тягость. Лафарг, кажется, говорил об этом. Помнишь? И он вовремя ушел. Это удел сильных… Одни раз — прости меня, пожалуйста, — я поднимал к виску… маскаевский подарок…