На Москву"

Должен сознаться, что я испытал сложное чувство. Когда я пришел на пушку и убедился, что по-прежнему легким поворотом рукояток тело орудия послушно поворачивается куда угодно, загорелась прежняя любовь к моей английской леди. Здесь, на этой площадке и в этой кабинке, все так мило и дорого, все полно воспоминаниями о славной защите Батайска… Не хотелось расставаться с этой пушкой, с которой вместе пережил столько дорогих дней. Испросить, чтобы мне дали возможность уехать в Новороссийск, было очень трудно. Кроме того, не хотелось, чтобы подумали, что в эту тяжелую минуту я стремлюсь пробраться в тыл. Но желание видеть моих друзей, которые каждый день могут уехать за границу, оказалось сильнее.

— Кто остается на орудии, вы или поручик Л.? — спросил я поручика П.

— Остается Юрий Осипович, - ответил он, — а я приеду дня через два, ему на смену.

— В таком случае у меня к вам просьба. Вы знаете, как мне необходимо повидаться с моими друзьями, — сказал я ему. — Нельзя ли не включать меня в смену и приехать на позицию вместе с вами?

— Я ничего против этого не возражаю и доложу поручику Л., — отвечал он.

Таким образом, мне дали возможность приехать в Новороссийск. Завтра, вероятно, я увижусь с ними. Если бы только они не успели уехать.

По дороге на одной станции за Крымской меня вызвали из теплушки. Я, к великой моей радости, увидел нашего стипендиата, Бориса Степановича В., или, как мы обычно звали его, Степаныча. Сте-паныч мой земляк по Вольску — исключительно даровитый человек. С юных лет он проявил особенную любовь к природе и ее исследованию. Когда я держал экзамен на магистра и жил в Харькове в бедной квартире на Панасовке, он снимал у меня комнату, и она вся была полна разного зверья. Профессор Сушкин обратил на него внимание и оставил его при университете. Молодой В. имеет уже несколько печатных трудов по зоологии и подает блестящие надежды. В последний момент он вышел из Харькова в компании нескольких ассистентов и лаборантов. Теперь все они солдаты и несут тяжелый полевой караул между Абинской и Тоннельной по охране от “зеленых” . От самого Харькова тащились они пешком, часто неся на себе орудия, и до сих пор им не дали казенного обмундирования. Они обносились до крайности, обтрепались и похожи не на солдат, а на каких-то разбойников на больших дорогах. Когда наш поезд тронулся, Н., который был при нашем свидании, сказал:

— Какое это безобразие… Конечно, Степаныч жалеет, что ушел из Харькова… — А потом прибавил: — Лучше всего было бы пробраться ему в Тифлис, где его ждет готовое прекрасное место…

Сегодня, наконец, сниму сапоги и разденусь. Три ночи приказано было не раздеваться в ожидании налета “зеленых”. Слава Богу, доехали мы без всяких неприятностей. Завтра увижу А.В. Маклецова, князя П.Д. Долгорукова, остатки нашего Центрального Комитета, некоторых товарищей по редакции и, вероятно, многих харьковских беженцев. А дня через два, простившись с ними, отправляюсь туда, куда меня призывает мой долг.

3 марта. Новороссийск. Утром я направился в город. Дорога шла по бесконечным железнодорожным путям, мимо целого ряда строений, похожих то на грандиозные пакгаузы, то на элеваторы. Какой-то живительный морской воздух давал исключительную бодрость, и я в компании человек пяти моих товарищей по теплушке быстро бежал по направлению к порту.

Я волновался. Вот через какой-нибудь час я увижу всех, к кому я так стремился, и прежде всего профессора А.В. Маклецова. Харьковская партийная конференция создала трещину в наших отношениях; потом она чуть-чуть сгладилась. Теперь от этой трещины не оставалось и помину. Осталось только самое лучшее воспоминание о совместной работе. И я летел вперед, боясь пропустить каждую минуту.

Мы подошли к молу, чтобы сесть в моторную лодку, — и глазам открылся изумительный по красоте вид. С одной стороны поднимались высокие суровые горы, покрытые наверху снегом. Внизу под этими горами раскинулся порт и глубоко врезывалась бухта. Зеленоватые волны моря чуть-чуть колебались от легкого свежего ветерка. На рейде стояли иностранные суда, и среди них, в каком-то тумане, английский красавец — дредноут “Император Индии”.

Стало как-то привольно от этого вида на далекое море. После необозримой равнины нудных кубанских степей, после грязи безнадежных казацких станиц, вид на эти горы как бы остановившегося с разбега Кавказского хребта, на эту даль привольного моря, на эти военные суда, на кипучую жизнь порта вливал какую-то новую бодрость. Вдруг вместо русской безнадежности почудилась заграничная кипучая жизнь, полная движения, новых возможностей и новых достижений.

Быстро понеслась моторная лодка, и я сошел на берег. Два-три поворота — и я перед домом, где живет профессор Маклецов. Вероятно, он не уехал: он писал мне, что уедет в последний момент.

Я вошел во дворик и подошел к небольшому крылечку. Вниз спускается седой, пожилой полковник.

— Здесь живет профессор Маклецов?

Полковник остановился.

— Профессор Маклецов уехал третьего дня на пароходе “Святой Николай” в Салоники…

Меня будто ударило обухом по голове.

— Я хорошо знал профессора Маклецова; он отвез письмо моей жене, — продолжал полковник.

Мы познакомились.

— А не знаете ли, господин полковник, где найти мне князя П.Д. Долгорукова?

— Нет, не знаю. Вероятно, узнаете в английской миссии.

Мне было очень досадно. Ведь я обладал единственным адресом профессора Маклецова; через него я мог связаться со всеми остальными. Где теперь найду я их всех? Я пошел наугад на главную улицу Серебряковскую. Тротуар был полон народа, главным образом военные; моя рука устала козырять. Но в этой густой толпе не было никого, кого я так жадно искал. И вдруг в толпе я увидел одного из видных сотрудников “Новой России” — М. Ю. Б. Я окликнул его. Мы поцеловались.

— Скажите, кто же в Новороссийске?

На лице Михаила Юрьевича видно было замешательство.

— Почти все уехали. Если бы вы приехали неделей раньше. Теперь прямо не осталось никого…

Оказывается, действительно, почти все уехали. Нет ни М., ни Ю., ни гр. П., ни А. — и из Центрального Комитета остался почти один князь Д., старый князь действительно хочет ухать в последний момент.

— Послушайте, я и забыл: ведь Н. С. К. занимает теперь пост генерал-губернатора, главноначальствуюшего Черноморской области…

Я полетел к дому губернатора. Красивый дворец, немного в стиле барокко, выделялся из соседних домов. Я вошел на лестницу, ведущую в стеклянные двери. Как раз в это время отворилась дверь, и Н. С. К. в сопровождении адъютанта вышел, чтобы сесть в стоящий внизу автомобиль. Я едва узнал Николая Сергеевича, которого привык видеть в свободном пиджаке, часто — как он любил — в белых спортивных брюках. Теперь он величественно спускался по лестнице, одетый в серую шинель. На плечах блестели золотые погоны гражданского образца — по классу должности — тайного советника. Во всей его фигуре видна генеральская солидность. Он остановился и подал мне руку.

— Я хотел бы с вами побеседовать, но вы, вероятно, страшно заняты: вы теперь в таких высоких чинах….

— Чин — это дело человеческое, — сказал К. — Сегодня я действительно занят. Лучше всего приходите завтра сюда же, в час дня…

Мы попрощались. Он сел в автомобиль.

После обеда в столовой Союза (обед стоил всего 75 руб.) я зашел к Б., и тут мы выяснили, что в Новороссийске проживает член Харьковской городской управы, выдающийся общественный деятель, доктор М. А. Ф. Это человек громадной энергии, большого ума, солидного образования, с высоко развитым чувством долга. Я всегда любил М. А. Ф., и, конечно, встретиться теперь с ним показалось мне прямо счастьем. Я направился к нему. Доктор Ф. встретил меня со своей обычной улыбкой. Как будто только вчера виделись мы с ним в городской управе, где, самоотверженно работая с утра до вечера, забрасывая свои личные дела, он старался спасти от краха городское хозяйство. Но теперь уже не было у него прежнего горения и энтузиазма. Уже нотки утомления и усталости звучали в его словах.